class="title2">

А что он? А что она?

Когда люди приходили к Шварцману, всем было ясно, что имеют дело с гением.

Эзотерическая речь и профетический облик Михаила Матвеевича полностью этому соответствовали. Земная жизнь была несущественна.

Одна посетительница, помню, обидела мэтра, сравнив с Пикассо.

– Пикассо – подросток! – воскликнул он. – «Мальчиковые ботинки».

Тогда, поправившись, гостья назвала Леонардо да Винчи.

Михаил Матвеевич не возражал.

Когда, уходя, я спускался по лестнице, Шварцман сверху творил крестное знамение во след.

На следующий день он каждый раз звонил. Со мной разговаривал абсолютно другой человек:

– А с кем, Гриша, вы были? А кем она вам приходится? А другая пара? Они женаты или нет? А что он сказал? А что она? А у нее есть кто-то еще? И т. д.

Из ложной гордости

Как-то у меня со Шварцманом состоялся следующий телефонный разговор.

– Ну как, Гриша, жизнь на Западе?

– Неплохо.

– Не может быть.

– Почему?

– Да все жалуются.

– Я что-то не слышал.

– Это они вам из ложной гордости правду не говорят.

Без названия

Шварцман никогда не выставлялся.

У Михаила Матвеевича был образ легендарного загадочного гения, допускающего к своим творениям лишь посвященных.

Наступили новые времена.

Я встретил его и спросил, почему он отказывается показывать свои работы сейчас. Михаил Матвеевич сказал:

– Вы знаете, Гриша, я боюсь.

Шварцман не шутил.

В 1994 году мэтр сделал ошибку: дрогнул и устроил выставку в Третьяковской галерее.

На открытии ему предоставили слово.

Михаил Матвеевич вышел и смог произнести лишь:

– Я…

Через несколько долгих минут, справившись с волнением, продолжил:

– … первый и последний иерат.

После чего разрыдался.

Молодежь, народившиеся критики и журналисты отомстили замечательному художнику за затворническое служение и славу гения, объявив его «голым королем».

Не имея опыта такого рода, Шварцман оказался незащищенным от нового вируса.

Это привело его к безвременной кончине.

Явь и сон

В 1997 году, будучи в Москве, мы с женой навестили Шварцмана незадолго до его смерти.

Перенеся не один инсульт, Михаил Матвеевич был в неважном состоянии. Он много говорил о своей любви к России и часто плакал.

Потом сказал:

– А Кабак (Кабаков) каждую неделю мне отовсюду звонит, и мы говорим часами.

Позже, в Нью-Йорке, Илья и Эмилия Кабаковы пришли к нам домой на ужин. Я рассказал Илье о Шварцмане.

Кабаков с грустью сказал, что, находясь на Западе, ни разу Мише не позвонил.

По всей видимости, для Шварцмана творческий спор с Кабаковым был актуален и перед смертью, когда явь и сон уже неразличимы.

Луч света

В тот вечер в гостях у Шварцмана были также Люда и Женя Барабановы.

Михаил Матвеевич показал свою фотографию.

Со снимка глядел человек, похожий не на художника, а скорее на пастыря.

Упавший из окна косой луч ярко высвечивал лицо.

Шварцман мне сказал:

– Видите, Гриша, это не случайно.

Я про себя саркастически хмыкнул. Потом все фотографировались на память.

В Нью-Йорке мы проявили пленку.

Все ясно и четко получились, кроме сидящего в центре Шварцмана. Его лицо на всех карточках растаяло в светящемся пятне.

В Москве Барабановы напечатали сделанные ими снимки – тот же эффект.

Шедевр

На вечеринке по случаю открытия выставки у меня дома оказалась супружеская пара из Швейцарии.

Я показывал гостям коллекцию произведений русских художников – моих друзей.

Швейцарцы не выказывали никакого интереса.

Они не обратили внимания на превосходные холсты Эрика Булатова и Олега Васильева, прошли мимо ранних рисунков Ильи Кабакова, замечательных скульптур и объектов Бориса Орлова, Лени Сокова, Саши Косолапова, лучших гуашей Володи Яковлева и дивных рисунков Мити Лиона, прекрасных картин Эдика Штейнберга, Ивана Чуйкова, Наташи Нестеровой, Володи Немухина, Франсиско Инфанте…

Вдруг гости оживились, и я наконец увидел долгожданный восторг на их лицах.

Взяв в руки небольшой этюд – апельсин на синем фоне – они стали превозносить небесные качества понравившегося шедевра.

Автором «шедевра» была дочка моей ассистентки.

Мама хотела определить ребенка в художественную школу и принесла работы посоветоваться.

Как в кошмарном сне

В августе 1999 года я улетал из Москвы.

Не доверяя почтовым пересылкам, я – «воздушный извозчик» – вез сделанные в России экспонаты в Нью-Йорк, на выставку моего фарфорового проекта «Всюду жизнь» в галерее Мальборо.

Я благополучно миновал таможенника, честно и ясно посмотрев в его проницательные глаза.

Когда добрался до пограничного контроля, страж рубежей объявил, что Министерство иностранных дел России намедни «оповестило свет», что мой русский паспорт, годный до 2001 года, недействителен, и я, как в кошмарном эмигрантском сне, не могу покинуть пределы страны, не обменяв его.

Русское лицо

Вернисаж должен был состояться через три дня.

Погрузив пожитки обратно в машину, я в панике помчался в город получать новый документ.

Сфотографировавшись и получив снимок, я сравнил его с фотографией на моем американском паспорте.

С цветного американского дагерротипа на меня смотрел ухоженный, уверенный в себе, вполне симпатичный господин.

С русского, черно-белого – всклокоченный, с бегающими глазками Шурик из популярного советского фильма «Операция Ы».

Я понял, что русское бытие определяет русское лицо.

Как душа, парящая над бездной

Мама скончалась, когда я летел в Израиль попрощаться с ней.

Хоронили по еврейским обычаям, на одном из иерусалимских холмов.

Могилу вырыли на краю обрыва, на высоте птичьего полета. Во время обряда я заметил сокола, парящего над бездной на уровне моего лица, метрах в четырех от могильной ямы.

Птица замерла в воздухе, я – на земле.

Маму похоронили, птица исчезла.

Вестник

Спустя пару месяцев муниципалитет города Раанана в Израиле обратился ко мне с предложением установить скульптуру в одном из городских парков.

Я подумал о матери.

Согласился.

Проект был завершен. Скульптуру установили.

Приехав в Израиль, отправился с родственниками в Раанану.

Издали увидел сокола, который, описав круг, сел на памятник, как бы поджидая нас.

Подпустив визитеров на расстояние метра, вестник медленно поднялся в воздух и исчез в небесах.

Самый важный разговор

Время от времени я навещал родителей, приезжая из Нью-Йорка в Иерусалим.

Прощаясь, мама всегда повторяла:

– Мы опять ни о чем не успели поговорить.

Каждый раз я уезжал с чувством, что самый важный разговор впереди.

Я часто вижу маму во сне. Она улыбается мне: