Я — жнец.

Лагерь у озера — моя нива.

Потом я иду на дорогу: мимо брошенных машин, вдоль разломанных заборов. Я вижу людей — настоящих, живых людей. Они бегут через луг, на котором лежат раздувшиеся трупы коров. К людям с трёх сторон бредут зомби.

Я не вмешиваюсь.

Впереди видны черепичные панцири крыш. Я спешу к ним. Но что-то тянет меня назад — к озеру, из которого я вышел.

К озеру, в котором я утонул.

Тянет сильней и сильней.

Я встаю.

Я поворачиваюсь.

Я бреду назад, оглядываясь на крыши.

На лугу, где лежат раздувшиеся коровы, три сотни мертвецов доедают людей.

Я прохожу мимо.

Я бегу.

Мне надо вернуться к озеру. Мне нужно войти в воду.

Я почти уже вспомнил — зачем.

И мне кажется, что я знаю, какой сегодня день.

Холодная вода обжигает как огонь — я не только тонул, но и горел.

Я чувствую, что нужная мне вещь совсем рядом, — меня словно током подёргивает.

Сперва я думаю, что это плоский, похожий на луну камень в песке.

Наклоняюсь.

Нет, это не камень.

Я поднимаю свою маску, прикладываю к лицу.

«Джейсон!»

Голос матери разносится над озером.

Я вздрагиваю.

Моя мать давно мертва.

«Джейсон!» — это голос призрака. Он всегда звучит в моей голове.

Я крепче сжимаю мачете.

И начинаю вспоминать — всё.

Джейсон — это моё имя.

Памела — имя моей матери.

Я переживаю свои смерти и безумие, ненависть и ярость.

Мой мир возвращается ко мне — весь, целиком, без остатка.

И я становлюсь собой.

Туман.

Я выхожу из воды.

«Джейсон! — голос матери звенит в моей голове — Джейсон Вурхиз!»

Я знаю — сегодня Пятница. Тринадцатое.

Это мой день. И мне нужно идти. Но не обязательно торопиться.

Я смотрю на мир скрозь прорези хоккейной маски.

В моей правой руке тяжёлый клинок.

Я знаю — завтра будет Пятница. Тринадцатое.

И будет жатва.

Я слежу за бредущими ко мне фигурами. Если бы я мог улыбаться — я улыбался бы.

Вы все думали, что мне уготован ад. А я оказался в раю.

Целая планета — вся в моей власти.

И уже никто не остановит меня.

Остановить меня некому…

Я поднимаю клинок над головой.

Теперь я знаю — Пятница Тринадцатое никогда не кончится.

Рассказы

Консервы

— Зощенко! Эй, Зощенко!.. Зо-щен-ко! Слышь? Вставай!

Я открываю глаза.

Зощенко — это я.

Разбудивший меня Кузьмич улыбается так, будто он только что в одиночку расстрелял из САУ отряд «Пантер». Глупость, конечно: Кузьмич никогда ни из чего не стрелял. Он свой испачканный мазутом нос не высовывает из ангара, где целыми сутками возится с танками. Он и спит тут же — в своём персональном фанерном закутке, в куче ветоши возле самодельного обогревателя, работающего на соляре.

— Завтра на «фрице» пойдёшь! — объявляет мне Кузьмич.

— Откуда знаешь?

— От верблюда.

Кузьмич знает всё. И никто не знает, откуда он всё знает.

— А на каком «фрице»?

— На «Рыси». И я уже договорился насчёт нового «Майбаха». Будет твоя Рысь прокачана по высшему разряду.

— Чего? Как это — «прокачана»?

— Да ничего, не парься.

Вечно Кузьмич какие-то словечки новые в свой разговор вкручивает. Сам их, что ли, придумывает?

— За мотор спасибо, — говорю я. — А тебе-то какой интерес?

Мы с Кузьмичом хоть и приятели, но не настолько близкие, чтоб он так обо мне заботился.

— Что ж сразу интерес, — обижается Кузьмич. — Я что, от души помочь не могу?

Вот странный он человек. Сидит в этом вонючем ангаре, жильё тут себе обустроил, будто в казарме места на всех не хватает. Подковырки эти его постоянные: спросит что-нибудь и смеётся над ответом, словно знает что-то, что другим неизвестно.

— А как думаешь, Зощенко, сколько мне лет?

— Полтинник, — говорю.

Смеётся, щурится:

— Бери больше!

Может, конечно, и больше. Кузьмич у нас самый старый.

— А ты, Зощенко, в каком году родился?

— В семнадцатом.

— Ого! Как Октябрьская Революция.

Опять смеётся. Ну, словно дурачок!

Отсмеявшись, уточняет, глядит хитро:

— И сколько же тебе лет, выходит?

Я прикидываю в уме, тру наморщенный лоб.

Со временем у нас тут туго: часы нам не положены, календарей тоже нет, дни друг на дружку похожи, особенно если в лазарете лежишь, — немудрено и запутаться. Года три я уже здесь, наверное. В сорок втором меня на Полигон сослали, а значит…

— Двадцать восемь, — говорю.

Кузьмич смеётся, голову задрав, небритое горло открыв. Потом подвигает деревянный ящик, садится на него, большим немецким ножом открывает американские консервы, достаёт ложку из-за голенища и начинает есть — как уголь в