что, уезжаете?

— Да, завтра уезжаю.

— Ну, раз так, счастливого пути, — кажется, обидевшись, бормочет Панкратов.

Небо полностью, из конца в конец, прояснилось, окрасилось в темно-синий цвет, ни клочка тучи. От ярких звезд и лунного света серебрятся макушки и склоны гор: как будто на них осела роса.

Сна ни в одном глазу. Открыв записную книжку, начинаю переписывать начисто наспех записанные даты, имена передовиков и рассказы строителей о стройке. Такая предварительная работа обычно помогает мне мысленно создать цельный образ будущего очерка.

Однако никакого удовлетворения от творчества. Воспоминания, связанные с Ваге, омрачают его — вернее, это происходит от признания мной вины за трагически сложившуюся судьбу моего старого закадычного друга. Но почему, почему мы не поняли в то время… нет, нет, не захотели понять, что человек создан для того, чтобы жить в обществе. Изолировать его от этого общества — значит создать условия для затуманивания его мыслей, ожесточения характера, чтобы множество вздорных страстей зарождались в его юной душе, чтобы нелепые понятия этой души проросли в его мозгу, как дикая колючка в степи. Честно говоря, я заставил себя заняться записями, чтобы заглушить в себе эти чувства. Нет, по всей вероятности, не так легко обмануть себя. Собираю бумаги и складываю в папку.

Вот бы Ваге увидел меня сейчас. Я, должно быть, выгляжу как человек, понимающий свою значимость в создании истории — ни больше ни меньше.

В дверь вроде постучали. Прислушиваюсь. Да, тихо стучат. Кто бы это мог быть так поздно? Наверное, Панкратов. Если он, я ему скажу пару ласковых слов. Встаю и открываю дверь. На нижней ступеньке деревянной лестницы стоит Венера, освещенная лучом света, выбившимся из-за проема двери, с холодной неестественной улыбкой на губах.

— Это я… хотела кое-что тебе сказать.

— Что?

— Может, позволишь войти?

— Конечно, пожалуйста.

Венера входит в комнату, я предлагаю ей стул. Знакомым мне жестом она проводит рукой по лицу, как будто у нее головная боль, пальцами сильно трет лоб и одновременно морщится.

— Я про мужа сказала тебе неправду, — сразу начинает она, пряча от меня глаза. — Не в командировку он поехал.

— А где он?

— В тюрьме. Очень далеко отсюда, в Коми АССР. Ты это знаешь, наверное, уже тебе сказали. Поэтому я пришла, испугавшись, что ты можешь иначе трактовать мою вынужденную ложь.

— Я ничего не знал, Венера.

Честно говоря, я не ощущаю ни капли сочувствия к ней, хотя это было бы человечнее. Но чего нет, того нет.

Пододвигаю второй стул, сажусь напротив Венеры, с интересом ожидая, что она еще скажет. Спартак однозначно сидит ни за что, без причины, это понятно, он чист и перед людьми, и перед законом, завистники все подстроили и посадили его в тюрьму…

Неожиданно Венера смотрит на меня в упор и, будто прочитав мои мысли, улыбается безрадостной улыбкой.

— Ты, конечно, ждешь, что я начну его оправдывать, так? Вроде невиновен, оклеветали его… Его поймали с поличным при получении взятки, и он полностью признал свою вину. Согласно Уголовному кодексу, за это полагается от трех до десяти лет, суд присудил восемь лет с конфискацией имущества. Вначале мне тоже показалось, что это подстроенное дело, и подстроил главный инженер стройки Марат Агабекович. Это он с парой милиционеров и двумя активистами, заранее пронумеровав деньги, поймал Спартака на месте преступления. Пошла просить его, чтобы помог. И знаешь, что он сказал? «Чтобы быть невиновным, нужно быть невинным. В беду попадают случайно, а на преступление идут постепенно. И если кто-то имел возможность вовремя пресечь преступление, но этого не сделал, значит, он способствовал преступлению. Идите и хорошо подумайте, первейшее наказание для виновного в том и состоит, что он не может оправдаться перед собственным судом».

— И давно он сидит?

— Уже несколько месяцев.

И снова во мне почему-то нет даже крупицы сочувствия по отношению к Венере. Я чувствую себя неудобно оттого, что не могу пожалеть ее. Можно, конечно, придать лицу ложное выражение грусти и притвориться, что мне бесконечно больно от всего этого, однако я этого делать не хочу.

Встаю с места, перекладываю блокнот с одного конца стола на другой.

— Венера, ведь ты же не любишь его?

Эти слова вылетают непроизвольно, секунду назад у меня b в мыслях не было сказать ей такое. Венера смотрит на меня с таким удивлением, как будто я выдал некую нелепость. А может, так и есть?

— А за что любить? За то, что угробил мою жизнь?

Хорошо сказано. А несколько месяцев назад она говорила мужу совсем другое… Меня охватывает чувство смутной недоброжелательности, и я говорю ей холодно:

— Не так уж и заметно, что жизнь твоя угроблена.

— Ты что, как этот Марат Агабекович, читаешь мне мораль? Разве может такое быть написано у человека на лбу?

Так мне и надо… Пора уже прекратить рассуждать шаблонно, по-книжному: гладкое лицо — признак сытой, беззаботной жизни, а вот другое дело, если бы были преждевременные морщины…

— Прости…

— Пусть Бог простит, — улыбается Венера.

— Чем могу тебе помочь?

Венера устало смотрит на меня снизу вверх.

— Нет-нет, не из-за этого я пришла.

Она встает, подходит к открытому окну и долго куда-то смотрит.

— Если можно, выключи свет, — наконец просит она, не поворачиваясь в мою сторону.

— Зачем?

— Хочу в темноте рассмотреть котлован, а свет мешает. Удивительно, сколько времени живу здесь, а ночью не смотрела.

Я выключаю свет и тоже встаю у окна, возле Венеры. В первое мгновение ничего не видно, потом, как лакмусовая бумага в воде, в темноте начинают вычерчиваться слабые контуры гор. На дальнем склоне, возле села Атерк, то исчезает, то снова начинает мерцать какой-то одинокий огонь…

Вдруг, совсем близко от моего лица, я замечаю каплю слезы, катящуюся вниз по щеке Венеры. В этой темноте, наверное, невозможно было бы заметить эту каплю, если б не было того мерцающего во мгле одинокого огня. Этот огонь сверкал, как бриллиант, и отсвечивал в слезинке.

Я отвожу взгляд, притворяясь, что ничего не замечаю. Однако где-то в глубине души чувствую до конца не понятную растерянность.

Кончиками пальцев Венера утирает слезу, потом говорит совершенно спокойным голосом:

— Скажи, пожалуйста, тебе не приходилось пережить горькое сожаление? Как это тебе объяснить?.. Сожаление о том, что ты когда-то равнодушно прошел мимо такого, что могло бы окутать светом счастья всю твою жизнь. Сожаление оттого, что ты, к несчастью, это понимаешь чересчур поздно и исправить это невозможно.

Трудно догадаться, в какую сторону она клонит разговор, поэтому я отвечаю неопределенно:

— Нет худа без добра… Наверное,