Давай его. Давай. Давай. Пнули еще. За ноги вытянули, на спину уселись, держат, джинсы стягивают вместе с исподним. Орёт Болюшка, воет, пытается вырваться, пока не пришлось по голове чем-то тяжелым. От крови захлёбывается, страстотерпец, только во чьё имя – не знает. За что же? За кого? Только одного и хочет – сознание побыстрее потерять, впасть в кому, что угодно, но только не чувствовать этого, не слышать смеха, голосов этих, предлагающих необъяснимое ничем и никак, разве что бешенством звериным, но ведь даже и звери – укусят да убегут, но измываться не будут. Всё чувствует Болюшка, хоть и нет уже сил выть от боли, страха и унижения. Тот же девичий предлагает по кругу. Мужские мычат одобрительно. Нашёл в себе последние силы Болюшка, выдавил из себя вместе с кровью: не люди вы, никогда вам не стать людьми. Нет людей больше, все в землю ушли. И я уйду.

Чувствует Болюшка, что уплывает от него разум, куда-то назад, внутрь, в глубины, до сих ему неведомые. Похолодел весь и обмяк. И тьмы, и тьмы кругом лиц незнакомых, но пристально смотрящих за ним. Успокоило это Болюшку. Вот и ладно. Вот и конец.

Подожди пока. Не спеши с концами-то. Полежи, может, что ещё из темноты и выглянет. Может, салон Анны Павловны и ракеты, выплывающие из шахт, головы на севастопольских редутах и смятая постель Молли Блум, свет в конце тоннеля Волоколамского, может быть, время мытарств ещё меньше и не Волоколамский это, – Арбатский. И к дому поближе, и Борис с Глебом рядом, смотрят с укоризной, что же вы, святополковые, князей на монгольских баскаков меняете, может быть, ответит им русский англичанин с Анной на шее и лентой голубой Андрея распятого, ловца человеков: зрю ли горы сия? всего-то три тысячи километров до места святого и страшного, месяц в пути без отдыха в харчевнях киевских, кишиневских, без сна в Бухаресте, мимо Пловдива, перекрестясь, проплывут Салоники, проводит взглядом смиренным Александр, головой покачает: и даже на сестру мою, милую сердцу язычницу, не взглянешь? Взгляну, взгляну. Через широкие воды, не замочив голубой рубахи пациента бессознательного, по тропам размытым Восточной Европы, путями окольными, лисьими, рысьими, погреешься у костра с братом своим названным ли, станцует цыганка, только руки не давай, ворожба это всё от диавола, да ты не бойся, Жиша проскулит, подкинет еловых лап, дым целебный, не задохнись, не задохнись, хоть и на голове рога вакховы, да не путай, лишь бы согреться в пути долгом да тишину послушать дремучую, треск один от костра да глаза чьи-то из темноты леса. Пора бы и дальше.

А то всё конец, конец. Считай – отпуск. Что тебе? Дойдешь, доходяга, до храмов греческих, проковыляешь через Арбатский под фонарями негаснущими и видеозапись. Будет тебе на память. Будешь смотреть на себя, вспоминать, может быть, костры полыхающие и воды глубокие, язычниц да кресты на голубых лентах. Зришь ли, сомневающийся? Пора бы, месяц уже валяешься, кто не знал – и те потеряли.

Лежит Болюшка весь в трубках, спицах и фиксаторах. Хрипит, глаза выпучив, встать бы, да никак. Сестра дверкой скрипит, Господи, горемычный, очухался наконец, а мы-то, грешным делом, уже всё. И перекрестилась, Айгуль Фархатовна по бейджу. Пальцев сколько? Надеюсь, все десять на месте. Да я про свои, дурак. Ты глаза-то пока не закрывай, я доктора позову.

Лежит Болюшка весь будто распятый: мне бы на пароход, доктор, и в Константинополь, оттуда же подводной лодкой в Париж на вечное поселение хоть в Санлис, хоть в Маленькую Камбоджу, на улицу Валансьен, поближе к церкви Святого Венсана де Поля, я не знаю кто это такой, и что он сделал, но раз церковь, то пусть, пусть поют свою латынь, какая разница, хоть на Новый мост, мне бы доктор, уехать сейчас же, снимите с меня всё это, все эти трубки да железки, шины да иглы, а то встать невозможно. Заходит доктор, зевает, угораздило же вас, больной, в три часа ночи и вдруг проснуться, спали бы себе дальше, что там было-то, расскажите хоть, челюсть у вас уж неделю как зажила. Сильно только пока рот не раскрывайте. Хохотнул. Как вас зовут, Иванов, помните? Гыкнул Болюшка, то ли от удивления, то ли подтверждая. Ну вот и лежите пока, утром, всё утром. Доктор, доктор, – пытается Иванов, – мне бы в Царьград. Срочно. Немедля. И успокоительного, Айгуль, воткни ему куда-нибудь. После таких-то приключений это нормально, хорошо хоть с ума не сошел. Не сошёл ведь, Иванов? Не сошёл?

Аще сойдеши в катакомбы римские, сверни к Присцилле, Каллисту, Себастьяну ли, Петру и Марцеллину, и увидишь, что Христос смотрит на тебя в облике то Орфея, то Гелиоса, то Геракла. Геракла же, известного в Риме под именем Геркулес, почитал Диоклетиан, – и несть числа было казням и пыткам христиан, вот ведь какая заковыка, доктор. Доброе утро вам, да вижу, не поняли вы зачем это я. Да понял я, понял, – отвечает доктор, глядя в анамнез, – у вас ещё три дня тому, виски совсем зеленые были, а теперь вот мне лекции читаете, вы, Иванов, сильно православный, да? Креста на вашей шее мы не видели. Мотает головой, как может, Болюшка и не понять: то ли да, то ли нет. Не на шее ведь носят, доктор, что же вы, – на груди, на груди, к сердцу ближе, разве не понимаете. А есть он или нет на тесёмке-то, всё одно, каждый свой несёт, как головой ни мотай, куда ни смотри. Как было сказано, куда же ходяще путем по своим землям, не дайте пакости деяти ни себе, ни другим, а я позволил, слаб и немощен оказавшись. Прошу справиться в завещании. Вот как.

Смотрит Болюшка в потолок белый, да потолка не видит, всё где-то в местах то каменных, то заболоченных, то костры перед глазами, то перелески, крипты и колумбарии, подвалы лязгающие, снега сибирские, частоколы и колючие проволоки, бумаги с кляксами и остроги завьюженные. Доктор, скоро ли вы меня отпустите? Домой мне надо. Навсегда.

К вам еще гости будут, болезный вы мой, телевизор включить или вам себя хватит? И никто-то к вам не ходил, не справлялся о состоянии, кроме товарищей из полиции, говорят, гопников ваших давно поймали, мстительный вы человек, Иванов, или же? А то между нами, как говорится, рассказали, что приняли их, как положено, с разными телесными играми и ребусами. Следователь к вам придет засвидетельствовать, так сказать, справиться, что да как, может быть, попросит росписи свои оставить, сможете? Ещё в таких случаях психолог будет вам душу лечить, изранена душа, поди? Изранена? А то вы всё про какие-то подземелья да завещания. Не нравится мне это. Не переживайте, если что я вам медикаментозно. Ещё из телевизора звонили, очень вас просили зайти, как на ноги совсем встанете, но можно, сказали, и на коляске, так даже презентабельнее. С гонораром, говорят, не обидят. А вы пока дышите самостоятельно, питайтесь глюкозой и физраствором, а как выспитесь хорошенько, тогда и встать попробуем. Нигде не болит?

Болюшка снова помотал головой, что не понять: соврать ли? Ну и хорошо, не болит так не болит. Доктор улыбнулся, прижал карту больного к груди, сунул руку в карман, полязгал ключами. Если так и дальше, я вас завтра в палату переведу, правда, одноместную, там вам лучше будет, сами понимаете, у вас случай весьма, так сказать, другие в палате расспросами да смешочками достанут, а вам покой нужен, вы, кажется, совсем того, да и гостей конфиденциального характера у вас будет, так что же перед всеми исповедоваться. Ладушки? Ну и лежите.

Айгуль Фархатовна в маске марлевой стучит ноготочками в прозрачном латексе по шприцу. В маске-то маске, а и видно, что улыбается устало. Ну как вам? Вы не расстраивайтесь. Случается такое и с мужчинами. Говорят, что для мужчин это смерти подобно, с ума, говорят, сходят, в петлю лезут, а я вот вам успокоительного, вы и не переживайте, как говорят, собаки лают, лают, а вы поспите, а как выспитесь, так и встанете, а как встанете, так и пойдете. Ага? Страшно всё-таки жить, когда такое рядом, ведь просто от скуки, вас