почувствуй себя Богом, человече. Больше было жаль потраченных денег – сутки только, считай, пользовался. Ну и разочарование, что не вышло, а ведь так хотелось, чтобы всё хорошо. И как начиналось, как начиналось. Что-то я тогда ещё подумал, не помню, а потом ушёл на кухню, допил остатки, потому что да в жопу всё. И спать лег. Уснул почти сразу. Снились кошмары, голоса какие-то меня чехвостили, как могли, ещё – будто я под водой лежу, а сверху на меня бабы голые смотрят, животы себе режут и дрочат. И на лодке медведь с головой бычьей, скулит и в воду тела бросает. А я, значит, липкий весь.

#Проснулся я ближе к утру – и правда липкий – темно ещё за окном, стоит передо мной сосед в трусах полосатых, как обычно бобрик свой на голове чешет, как вошёл, – хрен знает. Чего тебе? – спрашиваю. А он тихо так мне: ты чего наделал? И головой в сторону куклы кивает. Хера ли ты киваешь, – говорю, – робот и робот, сам купил, сам хард вставил, сам аннигилировал, в чём проблема. Какой говорит, на хуй, робот, это жена твоя, весь пол в кровище, ты ж спишь на её мозгах, дебил, чо натворил-то? К тебе, говорит, жена вчера вернулась, я сам видел на площадке. Братан, братэла, чо орёшь, белка у тебя, ты по белке, бабу свою завалил, мудак.

#Смотрю я на постель, – и правда что-то беловатое, куски черепа, похоже, перевалился я за край кровати, где, значит, кукла должна быть

##и похолодел: на полу всё в крови, жена лежит с простреленной головой. Из носа крови налило и уже всё застыло, свернулось всё, и вонь. Вонь от крови. Мне сосед, значит, и говорит, так и так, я сказать ничего никому, только тогда и ты, гражданин начальник, дело-то моё за дебош закрой, зачем оно, не надо его ни мне, ни тебе, да?

#Надо сказать, что я хоть и полицейский и всякое видел да разбирал, но преступник из меня так себе. Первым делом я заорал, потом бесцельно ходил по квартире, не зная, что делать, потом сходил – опять же в тапочках – за водкой. Пришел обратно и тут же в прихожей наблевал от ужаса и отвращения. Потом опять заорал. Через не могу выпил стакан. Успокоился, значит, немного.

##И что я сделал? Что мне пришло в мою, как я всегда считал, светлую голову?

#Поступил точно так же, как и все те тупые отморозки, которых я лично прессовал в кабинете. Как-то само собой вышло: взял ножовку, расстелил целлофан на полу, перетащил тело и начал пилить. Пилил и блевал. Блевал и пилил. Пока пилил, чтобы с ума не сойти выпил всю бутылку. И главное – ни кровиночки, ничего. Ладно, хоть чисто, – подумал. И вроде как целую бутылку натощак да на старые дрожжи, а всё как стекло. Во всяком случае, мне так казалось. От стресса, наверно. Нашел в кладовке большую клетчатую сумку, в таких торгаши с рынков барахло своё на тележках возят и бабульки картошку. И маньяки тела убиенных невинно. А у меня, значит

##другие овощи. Обернул каждую часть в целлофан и сложил в сумку. Присел, закурил. Как-то теперь надо куда-то, хоть бы и в лесочек рядом по грибы, не на такси же везти. Так и решил. Что взять с дурака. Хоть и не сезон.

#На всякий взял с собой удостоверение и макарова

#вдруг что

#свидетель там какой или ещё что, и

#значит, потащил.

#Откуда силы взялись, черт знает, будь он проклят, спустился с лестницы, вышел из подъезда и даже скамейку возле пройти не успел – патруль.

##Здравствуйте

#такие-то такие-то, что несём, гражданин, покажите, пожалуйста.

#Любезные такие, сука.

#Я упал, так сказать, охуевши. Думаю, всё-таки права была моя жена, когда говорила, что я неудачник. Куда? В тюрьму? На строгий? Навсегда? Тут я понял, что здесь можно и даже нужно, по крайней мере будет лучше – поставить жирную точку и совершить самосуд. Не стал ждать, когда раскроют сумку и скрутят руки, достал макарова, снял с предохранителя, сунул в рот и выстрелил. Я так быстро не стрелял ни на одних учениях, ни в одном тире при проверках на профпригодность. Напоследок подумал, что… кажется, я вообще не думал, только, кажется, немножко обделался от страха. Но это же нормально, правда?

#Но даже убиться толком не смог, дебил. Прострелил себе щёку. Лежу, вою, как собака побитая. Один патрульный ко мне, второй к сумке. Ты, – говорит, – идиот, зачем убиться хотел? И робота зачем распилил? Второй говорит, мол, разит от него, он пьяный в сопли, может, белка, пошарил по карманам, нашел удостоверение: да, товарищ капитан, вам бы подлечиться.

Вот я и лечусь в желтом домике, и когда лечение моё закончится этот бородатый очкарик в халатике не говорит, всё головой качает и пилюльки суёт. Так я что сказать-то хочу, граждане гуси, почему всё так выходит

#как там в статусах малолетки пишут.

##Если любишь, отпусти.

#И не хрена роботов настраивать под прошлое.

#Так вот.

#Выходит, что я, взрослый мужик, оказался тупее малолеток.

#Хотя… одно дело написать

#другое – прожить.

##Так вот.

V. Астрофобия Иванова

Иными словами, не было у Болюшки ничего о себе, кроме воображения. То представит себя чахоточным пассажиром из толстого романа, едущим к брату засвидетельствовать своё последнее здорово, то обольстительной дамой из далёкой России, то синим лондонским чулком, то безглазым проводником из старого польского фильма, то разыграет сам себя: прикинется смертельно больным или, скажем, самоубийцей в час роковой; выдумает целую историю с неразделённой любовью, зазря выгоревшим сердцем, трудами титаническими, высмеянными бездушной толпой, целую жизнь – с прошлым и настоящим, и со всем возможным будущим, но всегда – как бы без него – сиротливым и обречённым. Каждый школьный психолог скажет, что это возрастное, что это пройдет, в пятнадцать лет все грезят о смерти непонятого гения: а уж когда поймут, когда возрыдают, когда призовут, вот тогда-то… он и посмотрит на них. Разумеется, нет.

Но Болюшке давно за тридцать и подобное поведение он сам не раз высмеивал, выхаживая по комнате с чашкой чая, и смерть представлялась ему не более чем глупое выдохнутое всё – такой же лаконичной, немедленной и внезапной, как и само это слово. Всё. Оторвётся тромб и – всё. Идёшь по улице, поскользнулся и – всё. Простудился ночью у окошка открытого, запустил в одиночестве и. Такие мысли Болюшке приходили всё чаще и чаще: возьмёт книгу, прочтёт пару страниц и вдруг от слова попавшегося пополам согнется; включит фильм ещё из века двадцатого, чёрно-белый и в артефактах – и остановит, откинется на спину, вскочит и уйдет курить на балкон: смотреть на пустое небо. Только Болюшка-то знал: ничего пустым не бывает. А если от чего-то не по себе, так это значит, что в себе всё-таки что-то ещё да есть. Осталось разобраться что. И то правда: разбираться придётся наедине с собой, иначе никак.

Болюшке от других плохо. Болюшку тошнит от разговоров салонных. От новостей постороннего мира. От картин невыносимой действительности. Тошно Болюшке даже думать о том, о чём принято думать в свете. Здесь и слово-то подобное ему неуместно. Выйди в такой свет и тут же увидишь, как одна известная персона поступила известным образом, чем взволновала общественность. А что сделала-то? Из окна выбросила пачку ассигнаций? Пьяной за руль села? На солевой вечеринке на стол залезла? Дом новый купила в Барвихе? Выйди в такой свет – и тут же услышишь, как некто популярный в некоторых кругах выразил нечто, что требует объяснений, комментариев, ожесточённых дискуссий… А что сказал-то? Глупость, сказанную в ответ на ещё большую глупость, сказанную в ответ на не меньшую пошлость. Тошно Болюшке от дурнопахнущей желтизны не только зданий правительственных, вспоминая классическое русское, но и самих людей – в такого же цвета и запаха зданиях выросших не только телом, но и разумом. Так какой же это свет, когда мрак один?

Но своё тихое существование в тени настольных ламп Болюшка считал именно как самый что ни