Шрифт:
Закладка:
Как сказал, так с нержавейки и спрыгнул и вон вышел из анатомического театра. Вышел, сигаретой пыхнул в тучное небо и шлепнул носком своего рыжего ботинка по собственному отражению в луже. Есть у меня, – говорит, – ещё одна история, то есть много, разно где слышал и видел, и про себя тоже, и про других, а другие – что же? – не люди? Всем хочется смерть обмануть, остаться в памяти, а не в одной земле сырой, так сказать, да и в ней ненадолго. Напишу-ка я пьеску-другую, только никому-никому, никогда-никогда, ошеньки, гдашеньки, смастерить из них голубей почтовых и поселить на подоконнике до светлой Пасхи, может и воскреснут. Был человек, шутил, плотничал, матерился, мчал каракули по жёлтой бумаге, а потом вдруг вздохнул тяжело, улыбнулся и с ума сошёл на почве безответной любви к известной актрисе и страхом перед неизбежностью смерти. Словом, заколдованный круг.
Просыпается Болюшка от ругани коридорной. Кто-то перепутал за ночь пациентов, вколол не то и не тому, не той ли, кто-то уснул под настольной лампой на посту, кто-то плачет, голос женский, с надрывом, вот-вот истерика случится, кричит, оправдывается, сколько можно, достали, уйду в малый бизнес, буду губы накачивать и лица от жизни бурной разглаживать, тоже мне, за пятнадцать тыщ, у меня кошке на корм больше уходит, господин заведующий, назаведовались, только и знаете, портреты президентские у себя в кабинетах целуете, а сами-то хоть на ремонт не прибрали бы, хоть на вентиляции лапы свои не грели, сгорят пациенты во сне коматозном, а вам всё как с гуся и домик двухэтажный финляндский в Киржаче, с камином да кабинетом. Зачем же Киржач, чего не Москва-Сити, к церквям, монастырям поближе? Грешки замаливать будете? Сожжённых заживо? Как замаливать-то будете? Свечек наставите за упокой? Перед тёмным ликом с иконы встанете – и что скажете? Мол, так и так, прости, Господи, так получилось, надо было как-то вертеться, сейчас везде так, кризис в стране, сам понимаешь… Так ли, специалист с двумя высшими плюс три повышения, а совести ни на полкубика. Что-то тихое от доктора, что-то совсем шипящее.
Заходит доктор осторожно, стоит у двери, устало улыбается. Проснулись уже? Разбудили? Здесь такое бывает, не обращайте. Как вы себя? Говорят, всю ночь бредили и кричали про босхов каких-то да греноблей, выли, всё отделение из-за вас глаз не сомкнуло. Что же вы так. Другим тоже покой нужен.
Знаете ли вы, доктор, конечно, нет, откуда вам с таким графиком, есть один режиссер, то есть он умер, но это все равно, работал он как-то в захудалом шведском театре для детей. Ставил для дошколят всякое, жил на шесть крон с актрисой студенческого балагана, знаете, и в швециях бывают капустники. Однажды встретил он бродягу, а тот оказался актёром, а тот взял и уговорил его вместе поставить пьесу, то ли по Стриндбергу, то ли ещё какой Шекспир, – и бросил режиссёр свою студентку Марию, которую обожал всей половиной своего сердца, потому что другая половина принадлежала рыжеволосой Сесилии, бросил литературу в Стокгольмском университете, родителей, всё бросил и всех, и уехал осветителем в глухомань. На спектакль пришло семнадцать человек, а в газете написали, что такой херни давно не видели. Всё, конечно, провалилось, стыд и позор, но ещё не конец. Пришёл режиссёр в дырявых носках, грязный и оборванный, обратно к Марии. А у неё, у Марии, уже новый хахаль, сильный, рослый и вечно потный, как игрок НХЛ. Пожили они пару дней втроём да внатуг, а потом ему в глаз дали и на улицу вышвырнули, потому что кому нужен нищий неудачник. Неудачник же с открытой язвой попросился на постой к знакомой девушке, где и лежал поленом, пока не зарубцуется и не пройдут синяки. А потом устроился суфлёром, дали ему каморку, где он написал двенадцать пьес и что-то поставили, а в ложе скучали серьезные мужчины и женщины. Так он стал писать сценарии для Svensk Filmindustri, потом доверили и сами фильмы снимать. Мария так и не стала актрисой, о потном хоккеисте никто бы и не знал, если бы о нём не вспомнил тот самый неудачник, который теперь во всех учебниках по кинематографу, без которого не обходится ни один курс по истории и теории кино, что тут скажешь, культовый, классический, один из столпов и всё такое, и каждый, пытаясь показать свой высокий культурный уровень, за чашечкой капучино или за стаканом фруктового коктейля, даже если не смотрел ни одного фильма язвенного неудачника, всё равно его упомянет. Пошло это всё и банально, не находите? Будто я оправдываюсь. Не будто, доктор. Не будто. Надежда, на самом деле, как и всё, умирает. И я умру, и вы в своём Киржаче, и сгорят пациенты. Я ведь, доктор, почитай, сколько годков с людьми не разговаривал толком, а тут вдруг прорвало на пошлости.
– Зачем же вы пошлостью называете, сами же рассказываете, что неудачник оказался великим человеком, трудно вам за него порадоваться, что ли, желчный вы человек, Иванов, всю кровать заблевали, и как только вы с таким характером живёте, неужели трудно хоть немного в свою бестолковую позитива немного внести, или завидуете, так это чёрная зависть, больной гражданин, нехорошо это, съест она вас и в землю сведет. Или вы крематорий предпочитаете?
Не поняли вы меня, доктор, совсем не поняли. Я искренне рад за человеков, за всех рад, у кого получилось хоть что-нибудь толковое из души своей вырастить и дать другим. В том смысл и вижу. Я ведь о другом. Такие истории другим дают надежду – и бьются другие о стены, ломают головы, а могли бы жить себе в уютной ипотечной квартирке с обоями в алый цветочек, растить дитятку, по выходным устраивать семейные шашлыки на даче, спокойно себе работать в тихом офисе, составлять бесконечные планы на жизнь, увлекаться медитацией, кружками и тренингами, вместе смотреть большой Full HD телевизор, раз в год летать эконом-классом в Пхукет или даже в Париж. Понимаете? Лучше синица, всяк сверчок и так далее, и так далее. А наслушаются историй и выдумают себе великое посмертное будущее, но всё же надеются, что и при жизни застанут – как это? – лучик света. Понимаете? И тьмы, и тьмы таких. Сами знаете. И много правда достойных на свет Божий выйти, только мало этого. А что ещё – я вам и сам сказать не сумею. Я ведь хотел своим болтовством себя утешить, так и так, всё к лучшему, испытал, но не зря, значит, что-то да будет, и с великими вон что случается, стыд и позор, а мне-то, мне-то чего голову посыпать. Было и было. Мне бы домой, доктор, мне тут незачем.
Покачался с пятки на носок доктор, сыграл пальцами по карте больного, вздохнул и позвал сестру: Иванова переводим в стационар, а то он, кажется, совсем оклемался. Повернулся доктор весь на тупой угол и процедил в лицо бледной девушки: только, пожалуйста, хоть вы уколы не перепутайте. У Иванова в жизни и так много напутанного, так вы не добавляйте. Даст Бог, через неделю выпишем куда ему надо, пусть дома у себя блюёт да философии разводит, да пошлости с банальностями, что у вас там ещё, Иванов? Пепел?
Как говорил один альпийский больной, который еще даже не знал, что при смерти, мучительные воспоминания всплывают в памяти без нашего участия, – произнес Болюшка, посмотрел пристально на медсестру, – только не включайте телевизор, пожалуйста. Медсестра смутилась, доктор хмыкнул и закрыл за собой дверь. Проскрипело и щёлкнуло.
Вы, наверно, сестра, на двух ставках работаете, плюс ещё какая-нибудь дополнительная нагрузка в виде субботников, покраски стен, замазывания трещин, травления тараканов, да? А ещё дома муж недовольный без борща с салом, ребенок-то есть уже? От такой жизни – и правда – чего только не перепутаешь. Бедная, бедная девушка, может быть, вы ещё где-нибудь
