на полставки вином торгуете. Нет, – отвечает сестра, – я вместо завтрака капельницы ставлю тем, кто от вина пострадал. Потому что за детский сад платить надо, а ещё мы квартиру снимаем, но зачем вам это знать? Или вам наболтаться не с кем? Не с кем, – соглашается Болюшка. Не переживайте, к вам скоро придут, наболтаетесь. Присела рядом – острые коленки выскользнули из-под халата – заметила, как Болюшка бесцеремонно на них пялится. Значит, совсем выздоравливаете, – с вызовом говорит, но и с улыбкой. Понимает Болюшка, что неприлично себя ведёт, хочет сказать, что медсестра-то уж должна знать, что будучи при смерти или в состоянии опасном для здоровья, мужской организм сам собой требует немедленного соития, мозг химичит, нервы натягиваются, адреналины и тестостероны, что там у него, да только требуется, не растрачивая драгоценное время на словоблудие, философии и джентельменства, срочно продолжить род, а там и подыхай, коли время пришло. Но сказал только: простите. Я просто задумался, со мной такое бывает.

– Мучительные воспоминания? – спрашивает медсестра, осторожно вводя иглу в болюшкину вену на локтевой ямке.

– Нет, что вы, я так. То есть считать ли мучительным воспоминанием внезапно всплывшее из давно прочитанного? Как, например, крошка Цахес сучит кривыми ножками от негодования и бессмысленной злобы?

– Как вы резко развернулись, больной, от моих коленок до кривых ножек какого-то Цахеса. Умеете вы отвлечься, – вынула иглу, приложила ватку, – полежите пока, я ещё зайду, мы с вами в другую палату переедем.

Вышла и тут же зашла снова: к вам посетители, очень им надо говорить, вот и говорите.

Болюшка не на месте. Как же так стало: прежде и слова вырвать из себя не мог, чтобы хоть с кем-то, а тут – о всякой всячине сам языком мелет – не остановишь. О коленках, субботниках, соитиях, борщах. Лекарства ли это действуют или я изменился? Изменил. Кому изменил? Опять выплывают только банальности да пошлости, молчи, Болюшка, себе ты изменил, но с людьми такое всегда, а ты уж зубами скрежещешь.

Вошел человек такой-то такой-то в форме и при погонах, решительно справился о здоровье, сел без приглашения, развернул какую-то папку и стал читать. Смотрит на него Болюшка, долго уж смотрит, а тот головы не поднимает, всё палец слюнявит и лоб морщит. Вздыхает через каждую страницу. Ну так что, – наконец, подав голос, – гражданин Иванов, Иванов Иван Иванович, – брови нахмурил, – прямо ноунейм какой-то, то ли без роду без племени, то ли с примера бланка, так всю страну назвать можно, ну так что, память, сказали мне, у вас есть, говорите внятно, только всё непонятное, ну так что, нападавших-то узнаете? Темно было, – отвечает Болюшка, может быть, может быть что и мелькнёт. Протягивает фотокарточки человек: они?

Смотрит Болюшка – и нет никакой злости, нет страха, нет отчаянья и боли, – как на мёртвых смотрит, а с мёртвых спросу нет. Мальчишки и девчонки, опрятные, модные, ухоженные, явно не с колодцев да теплоцентралей – домашние, на маминых пирожках выросшие. Пара-пара-пам. Пум! Ералаш какой-то. Они это, гражданин следователь, так есть. Так зачем же?

Скука, обычная скука и пустота в голове, и души у этих животных нет, потому что что? Что?! Вздыхает и хмурится следователь: да вы не переживайте. Родители у них, конечно, все пороги обили, но тут дело с оглаской, на тормозах никому не спустить, а по мне так надо бы на всю жизнь их короткую в такие места отправить, где им по их делам и воздастся. Всем от четырнадцати до шестнадцати, Школьники, блять. Уроков им мало, сукам безмозглым. Я ещё с учителями как следует поговорю. И с директором, чем они в своих школах занимаются. Детки… Скучно им… в таких случаях, знаете ли, только одно и работает – око за око, жизнь за жизнь, честь за честь. А как иначе. Суд, конечно, ещё нескоро, вы к тому времени, глядишь, совсем на ноги встанете, а я вас пока мучить не буду, – усмехнулся, – у нас ведь тоже свои процедуры имеются, главное, что живы, при памяти и подозреваемых в морды их узнаёте. Да, честно говоря, уже никто и не подозревает, а знают все точно. И они знают, что все знают. К девочкам-то вообще каждый день скорая приезжала по три раза на дню, когда в СИЗО маялись, припадочные они какие-то, истерики у них, вены себе грызут, головой бьются, даже под себя ходят, видно в диспансер хотят больше, чем в лагерь, и мальчики тоже, ну да врачи уже своё сказали, через неделю оформят бумажки, печатей наставят. Годны к прохождению всего, чего заслужили. Так вот. Отдыхайте, Иванов, о плохом не думайте.

К вечеру заломило виски. Прежде, чем думать о плохом, следует разобраться, что такое плохо. Писатель был, значит, детский, а вопросы задавал, что твой Сократ ли, Конфуций, Николай, собутыльник с мебельного, в середине второй склянки тоже задаст и пристанет: ответь, ну, а ты как думаешь? Ломит виски у Болюшки, мешает сосредоточиться на неразрешенном. Хорошо. Хорошо. Теперь же мы встанем, кряхтя и охая с печи своей, ноги свои почувствуем, расправим худые плечи, вздохнем палой грудью и в коридор выйдем. Может быть, впалой? А то совсем скотиной выходишь. Так есть. Как сказал, так и сделал: приподнялся на локте, оглядел палату с тоской по дому, спустил с больничной койки ноги, осторожно, опираясь на приставленную тумбочку, встал. Вот – стоим. Но надеть казённые тапочки не получилось. Так босиком и вышел, прислонившись плечом к стене.

Десяти еще нет. Еще вечерние процедуры, хромые, косые, охающие и перебинтованные готовятся ко сну. В полупустом коридоре непривычно – до рези в глазах – люминесцентно, красные надписи трафаретными большими буквами, в ординаторской звенят посудой, в какой-то из ближайших палат, кажется, играют в карты, с матерком и присказками самого пошлого содержания. Да что ты пристал к этому слову. Всё-то у тебя пошло, все у тебя пошлы. Почему ты не можешь смириться с тем, что у людей, может быть, жизнь, что это и есть жизнь, а не твои заточения многолетние, добровольные, это всё от обиды, дверь в ординаторскую приоткрыта – загляни, загляни, посмотри, как люди живут. Оттолкнулся от стены Болюшка и поплыл к другой: кружно голове, тяжела – не поднять. И всё же поднял, заглянул в щёлку, медсестра с коленками острыми пьёт чай, от конфет шоколадных откусывает, дует в чашку, прихлёбывает осторожно, держит, оттопырив мизинчик. Не видно, совсем не видно – с кем она там прихлёбывает, кому улыбается, для кого оголила коленки. Слышно только скорое мужское бормотание и частый хохоток между фраз. Анекдоты, наверное, какой-нибудь дежурный врач, молодой, перспективный, пальцы, как у пианиста, добрый, ласковый взгляд, так он же байки студенческие, в общежитии подслушанные, травит, услышал, подслушал, тебе выдаёт за свои, а ты улыбаешься, да, понимаю, знаю, что не веришь ни единому слову, только от одиночества можно и на стену полезть, все мы люди, секс, по возможности, должен быть, не в монашках же тебе, что за ханжество в третьем-то тысячелетии, еще Толстой писал, что каждый свою жизнь, убеждения и дела свои оправдывает, будь то шалава подзаборная, губернатор Хабаровска, запойный писатель, исключённый студент, любой вор, подлец и убийца, любой генерал и толстосум, любой инженер, менеджер, грузчик, разнорабочий, капитан ледокола, фермер, шахтёр и шахтёрка, ergo правда всегда одна, да только своя у каждого, потому что как жить тогда, как делать и что из этого выйдет, если сам себя считаешь неправым. Ещё сказано: не суди, без тебя есть кому. Хрена ли ты тогда тут стоишь и сестричку в слабости подозреваешь. Что тебе она, покалеченный, или ревнуешь ты, скажи честно, сам под халат белый залезть не прочь, да? Вот и выходит, болезный, что сердце твоё нечисто, да и не может быть чистым, жизнь любого заляпает, от нечистот этих же ты и в других видишь только грязные помыслы. Может, оно так и есть, да не твоего короткого ума дело. Ты сначала разберись хорошенько: что есть помыслы и что есть грязь. Что хорошо и что плохо. Топчешь землю, других