не смотрел, в сеть теперь не выходил вовсе – и о своей гражданской деятельности не подозревал. Иногда в дверь стучались какие-то люди – Болюшка так и задавался вопросом: какие? – смотрел в глазок, вздыхал и возвращался в старое кресло у зашторенного окна. Потому что когда что-то скрыто, то можно представить всё, что угодно. Например, что за окном палисадник, а дальше, много ближе к горизонту, – сосновый бор и озеро. Что в озере много рыбы, и можно её ловить, передразнивать, амкая ртом, и отпускать восвояси глупую. Можно представить, что всё хорошо, что за окном скотный двор, Лапландия, что в окно смотрит Рассел Кроу в треуголке, что Титаник тонет, что любимая-ненаглядная раскачивается в гамаке на летней веранде, можно представить, что там – колючая проволока и вышки с автоматчиками, автоматчики же в овечьих шкурах, выпускают пар, мечтают о домике в Подмосковье с ухоженным садиком, баней, широкополосным интернетом и выходом к озеру, где плещется рыба и можно её передразнивать. Ам-ам-ам, – пускает пузыри Болюшка, – если можно представить всё, что угодно, то, пожалуй, там и нет ничего. Встал Болюшка и наконец отдёрнул: фонари желтеют, пустая площадка детская, машины теснятся по обочинам. Так и есть: ничего.

На третий же день, аккурат между сном и явью, прибыл человек женского пола на высоком каблуке. Кашлянул в кулачок, внимательно осмотрел свои пальцы правой руки, покрутил колечко платиновое на указательном. Сел рядом, но не так чтобы слишком. Как ты себя чувствуешь сегодня, Болюшка?

– Я не знаю.

Человек оказался психологом, специалистом по гендерному переходу, преодолению тревог и страхов, необъяснимых для самого клиента. Болюшка на вопросы отвечает искренне, заговаривается, вспоминая. Я думал, – говорит Болюшка как бы в прошедшем, – что каждый мужчина хоть раз в жизни представлял себя женщиной, хотел побыть в женском теле, разве нет? Что в этом такого? Может быть, может быть, – кивает человек и крутит колечко. Я думаю, – отвечает Болюшка, – что мало кто любит своё тело, больше врут, что любят, разве не поэтому так много людей пытается его изменить, сделать его стройнее, упругим сделать, пьют всякое, не вылезают из фитнес-залов, сидят на диетах, когда нет для того никаких причин? Разве они любят? Скорее боятся своего несовершенства. И я не люблю. За что же любить тело? Тело и тело. Болюшка отвечает, хоть и мелькнула мысль про совсем личное – да, как-то было дело, в детстве отец наказывал, ставил в угол, грозился нарядить в платье, потому что плачу, как девчонка. Хорошо, хорошо, – кивает человек и покачивает носком бархатной туфельки. Пороли вас?

– Скакалкой.

– Чем?

Человек на высоком каблуке, предлагает не переживать. На высоком каблуке предлагает принять себя таковым, каким удобно себя ощущать. Болюшка в ответ молчит, потому что никогда не знал, что такое удобно. Наверно, мне удобно, когда я воображаю себя под палящим солнцем, – говорит он, – в месте, звездой указанном, или на Пяти углах, когда вглядываюсь в окна Настасьи, или в хижине на берегу Карибского моря, с бутылкой рома и ружьём, или маленьким принцем на большом куске льда, или. Впрочем, какие уж тут удобства, когда душа ворочается.

Человек на высоком каблуке говорит, что он – как раз специалист по успокоению души.

– По умертвлению, – поправляет Болюшка. – Стало быть, нет ничего у меня своего. Все из сказок да прибауток. Есть я Иванушка-дурачок. В туман стрелы пускаю, вместо коня – волк серый, потому как первый из последних, вместо жены – лягушка болотная, а иная за дурака не пойдет, вместо шапки – небо звёздное, из неё же и воду пью, и судьба моя на камне записана, и такая голова дана, чтобы ногам покоя не было, и положено мне на Буяне острове чудо искать, и гадов ползучих на том острове – в ассортименте. Так-то оно так, только вопрос у меня имеется: одушевленный ли ты человек?

Предположим, что сидел на печи я тридцать лет с хвостиком, книжки читал всякие про то, что за окном делается. И всякий раз, когда я в окно выглядывал, то видел совсем иное. Предположим, что всё это тропы художественные, а других путей пока не протоптано. Предположим ещё, что с рыбами никто, кроме меня, дурака многолетнего, бесед не ведёт, с ведьмами лясы не точит, отсюда и другой вопрос: а не ты ли и есть юдо, баба злая о двенадцати лицах, живущая за рекой Смородиной, что ловит в сети, глаза выцарапывает и топит в смраде? Правду ли брешут, что на коварных сказках твоих города стоят и люди в них слыхом не слыхивают и духом не ведают? То-то и оно, откуда ж быть ему, духу. Видишь ли ты, что на вопросы эти давно я за тебя ответил, а с тебя, кроме кривды и взять нечего.

Возможно так же, что случившееся буквально, к реальности как таковой отношения не имеет. А именно, предположим, что в мире есть и зло. Хорошо. И зло это само себя не ведает. Хорошо. Возможно так же – и добро себя не осознаёт. А мы тут все сидим голожопые и консенсус, так сказать, промеж ищем. Мол, не взыщите, а у лешего своя правда имеется, змей-горе своё имеет понятие, кому что где хорошо, а что плохо. Почему тогда и не принять во внимание, отнестись с уважением. Здесь, как видно, сразу три неизвестных, а после знака равенства – тело бренное, тоже весьма. Итого: четыре. Отсюда и сомнение, мил человек, а с чем ты пришел, если тебе всё одно?

Иными словами, как мной ни верти, где ни валяй, а сколько ноги топтать на роду написано, так и будет. И топтать буду, даже если и весь мой путь – с кухни по коридору до стола письменного и обратно. Будь по сучьему хоть твоему веленью, делай из меня хоть василиска, хоть василису, хоть блаженного, всё одно гореть в твоём пламени, а после наступит зима, и снег выпадет, и остудит жар, температуру собьёт, а там и до Рождества недалеко.

Неуживчивый вы человек, – говорит неодушевленный. – Это всё посттравматический синдром и затяжная депрессия на фоне неприятия своего гендера. Вам бы поменять его, сейчас так многие делают. Да, трудно, но не слишком. Так и запишем.

Что «запишем»?

Дескать, так, мол, и так, гэ эн Иванов такого-то эдакого, полис, паспорт, но это потом, наблюдается ярко выраженный транссексуализм, вследствие чего наблюдаемый реальность замещает на кое-где прочитанное, потому сказать ничего по существу не может ни о себе, ни о других, а только и делает, что сыплет ссылками, цитатами, парафразами, злоупотребляет чужой прямой речью, выдавая как бы за свою, неологизмы и шеррунги, весь этот бред про иванушек с хвостиком, позывы суицидальные, потому диагноз, мил человек, топором не вырубишь, надо менять?

Что менять-то?

Фон гормональный, ваш-то совсем сбит. Но дело, конечно, хозяйское. Если хотите, то могу диагностировать шизофрению, симптомы те же. Только уколы больные и режим посещения. В конце концов, милая, сами же говорите, мол, тело и тело, чего с ним, вы как будто в каменном веке, когда все ездили на чёрных волгах и селёдку в свекле на Новый год трескали. Вы же умная с виду, солнышко, сами знаете, сейчас это исключительно вопрос социализации, бросьте вы вспоминать, когда всё решалось хирургически, что за варварство, да и чихать все хотели, что у вас там между ноженек, и спрашивать никто не будет, сейчас с этим строго, некоторые сами, не то ляпнув, вешаются, ну так что?

Человек говорит до самого захода солнца, меняет положение рук и ног, но с места не двигается. Машенька, – говорит человек, – вам очень идет новая жизнь. Я люблю вас.

Машенька, – шепчет больной Иванов, – милая Машенька, девственная Мария, значит, решил чаю попить, а выходит, что душу вылил. Или пролил? Здесь я ещё не совсем понял, – говорит Болюшка человеку. – Да, впрочем, существуете ли вы? Может быть, я и есть в каком-нибудь вашем диспансере? Может, и не было ничего со мной? А, может быть, я и впрямь не тот, кем от рожденья себя считал, да и самого рождения не было, а это только часть меня, последствия маленького большого взрыва, давайте сюда свои таблетки, и красненькую, и синенькую, какая