Никакой.

Человек попросил хорошенько обдумать и собрать вещи: тапочки обычные, например, войлочные, ещё резиновые – для воды, зубную щётку, полотенце, пару футболок, носки, трико, мыльно-рыльное, можно взять почитать книжку, но без усердия, усердие, как и вообще всё, лучше оставить если не позади, то на потом, лежи, улыбайся, ходи к телевизору по вечерам, что тебе ещё, хороняка? В общем-то, выдадут и казённое, некоторым даже нравится, но, конечно. Тетрадку можно взять школьную, если вздумается кому написать, карандаши и фломастеры выдадут. Но кому тебе писать-то? А? Себе разве что.

Болюшка не обиделся. Закрыл дверь за человеком, вздохнул и сел у окна. Сидит день, другой. Сколько прошло – не считает. Шторы задвинуты: вот я, русский интеллигент, как это говорится, наследник Толстого и Достоевского, и что? Что я здесь высидел? Ведь дети, дети уже утонули. Подлец, вот что. Почему же не плачу я? Почему в тени сижу? Али и вправду завшивел? Какой же из меня потомок: один целый век по каторгам да по ссылкам, второй – по Кавказским горам да редутам, даром что барин. А я что? Рожу кривить мастер? Как говорят, великое дело из великих трудов складывается. Разделся Болюшка, снял с себя всё, встал у зеркала, спрятал мужское между сомкнутых бёдер. Как фильме, – подумал Болюшка, – там тоже с головой не всё в порядке было. И пахнет камфарой. Стало быть, жертва нужна, стало быть, сквозь года слышу я голос: отдай – и воздастся.

Есть у природы механизм – червяков превращать в куколок, а куколок в бабочек, у человека же есть иголки и нитки, чтобы шить себе платья, есть и ножницы, чтобы резать платья на лоскуты, лоскуты же нужны, чтобы ставить заплатки. Посмотрел на себя Болюшка: нет ли где меня лишнего. Любое мое сходство с реальными людьми автором (кем бы он ни был) скорее всего не подразумевалось и является общей для всех живых организмов случайностью либо перезрелым плодом больного дерева, с которого некто и некогда сорвал, надкусил и выплюнул. Болюшка так и сделал, попав в лицо собственному отражению. Нашедши себя удовлетворительным, подошел к окну, принюхался и – раздвинул шторы. Темнота-то какая. Что внутри, что снаружи. Раскрыл окно – подышать сырым воздухом. Улыбнулся Болюшка – свежо до мурашек. Аще же хощеши по конце живота своего, то разумей следующее: что конец и покон суть сестра и брат единоутробные, близнецы-неваляшки. Подошел к столу, выдвинул верхний ящик, достал ножницы и тут же бросил.

Что же, если заново начинать, то какая разница с какого конца, допустим так же, что – с которого ближе: открыл лэптоп и зашёл в тренды. Гражданин нового мира, национальный герой Иванов, человек простой, народной фамилии, и такой же распятой судьбы – выступает с программной речью. Следует указать, – говорит Иванов, – граждане, что так дальше нельзя. Потому что не будет скоро никакого дальше, только покрышки горящие за грязными окнами, масляные приливы, няша вместо дорог. Что же мы держимся, братья и сестры, за свои пожитки, так сказать, аксессуары срамные, да в них ли счастье? Углы домов наших совсем завалились, но сказано: от богатства люди болеют гордыней и смердят ещё будучи живы, от бедности же – замышляют недоброе, выходят на дороги и площади, режут и жгут, и грабят. Что же если и богатство, и бедность наши от срама, во имя уда тайного и лона красного? Человек же без сердца, глаза имея, не видит, плавится человек напастями, хитрит на чужой беде, а своей мыслить не может. Вам же, невежды, откуда знать, что и тот, кто по земле сырой ползал да по листочкам всяким зелёненьким, может однажды, подобно графу английскому уснуть, на седьмой же день проснуться в теле прекрасной девы и взлететь до высших слоёв, а потом бросить всё ради простого материнского счастья. Вам же, говорящим заумью, но не могущим поделить столбиком, дан целый мир угарнуть и поюзать. Такой единый и такой ваш – кого вы отблагодарите? И чем? Пожирают синицы орлов, свиньи на белок лают, такоже теперь и глупые за умных приняты. Я же вот что скажу, оформляйте подписку, продвигайте в топ, а когда президенткой стану, мерседес разыграем.

В комментариях, конечно, нашлись и хейтеры. Мол, так и так, еще одна машка-мученица нарисовалась, чуваки в гаражах помацали, вот он с катушек и съехал, что несёт – не понять, раньше-то таких вешали, а сейчас на руках носят, одно верно сказал – нет никакого дальше с такими, а просмотры боты либеральные накрутили. Однако там же эксперты заметили, что вовсе не бред, а косвенное цитирование Даниила Заточника, Мандельштама, Фостера Уоллеса, Вулф и Библии, а кто не знает, то сам такой и за пятак продался. Рыла, так сказать, свинья тупорыла, весь двор перерыла да вырыла себе полрыла. Болюшка не сдержался. Стошнило Болюшку от самого себя. Десять миллионов просмотров. Ну и свинья же ты.

Подошел к зеркалу. Слюна со рта успела сползти на живот, поделив надвое. Заскулил вдруг Болюшка, снял со стены зеркало да в окно выбросил. Сел и расплакался: негде теперь прятаться, негде жизнь свою жить, одно только и осталось – выйти.

У самого крыльца железобетонного собраны тёмные лужи. На разбитых бордюрах, западая на бок, оставлены машины. Остывают под холодным осенним дождём. Одна из них мигает жёлтыми фарами, лишённая лобового стекла. Капот и крыша помяты. Болюшка чешет порезанные коленки, собирает в темноте сверкающие осколки. Вот правый мой глаз, вот груди половинка, верхний осколок высокого лба – собирает Болюшка себя по частям и многого пока не достаёт. Достанет ли? Или, как водится, ещё будет лишнего? Смотрит сосед на ползающего, опёрся на бейсбольную биту, как хромоногий на трость. Далеко ли собрался-то? Голый да на четвереньках. Болюшка говорит, что не может найти главного.

Что же ты найти не можешь, дурак?

Здесь, должно быть, – говорит Болюшка, осколком живот разрезая.

Тетраморф

Распорядок дня, таким образом, следующий. Ровно в семь – побудка. Окончательное открывание глаз – в семь с половиной. Здесь вообще много раздвоенного, как то: люди, яблоки, время, докторский халат, если смотреть анфас и спереди, тогда как сзади он совершенно цельный, дверные проёмы, завтрак и ужин, с другой стороны – и обед тоже, на скамейках во время прогулок сидят почему-то всегда по двое, и даже если сидит один, то непременно сядет с краю, как будто на другом краю тоже занято, некоторые умудряются делиться ещё и поперёк, ровно по резинке пижамных штанов, но таким, как правило, вменяют культурную терапию, а именно: коллективный просмотр фильмов с последующим обсуждением, смотрят обычно что-нибудь на вкус заведующего отделением, который убеждён, что никаких правил и нравоучений в искусстве быть не может, реже – песни и танцы, чтение Конан Дойля, справочника по лечебным травам Сибири, современной русской литературы и других сказок, по общему мнению, в который уже раз одной из любимых книг считается «Волшебная гора». Там тоже всё тихо, иногда кричат, но чаще говорят шёпотом, потому что вполне может быть, что за стенкой кто-то умирает, то есть можно в такие моменты и отнестись с почтением. Правда, никто ещё не умирал – вот так – у всех на слуху. До девяти ноль ноль измеряется температура, давление, опорожняются кишечники и пузыри мочевые, чтобы ровно в девять приступить к первому за сегодня завтраку. Некоторые же против всех правил курят натощак при оправлении естественных нужд, отчего поднимается давление, медсёстры ругаются и отбирают сигареты, если найдут, а как они найдут, если всё выкурено. После половинки хлеба вдоль с маслом или такого же дольного яблока кушаются таблетки, можно временно помолчать в коридоре, почитать план эвакуации, расписание меню, картины местных художников, потом – второй завтрак – кушается гречка и компот из сухофруктов, как правило, тоже яблочко, только мумия, в половине двенадцатого мимо проходит врач, может быть, и заглянет, а если надо, чтобы обязательно заглянул, то лучше перед завтраком покурить прямо в палате, а не гаситься, как школьник в туалете. Тогда врач посмотрит с презрением, как на половую