Он не мог смириться с таким запретом. 22 сентября 1782 года в сопровождении друга, Андреаса Штрейхера, он бежал в Мангейм. Он предложил Дальбергу новую пьесу — «Заговор Фиеско в Генуе» («Die Verschwörung des Fiesko zu Genua»). Он прочитал ее актерам; они назвали ее печальным ухудшением «Разбойников»; Дальберг решил, что сможет выпустить пьесу, если Шиллер ее переработает; Шиллер потратил на это несколько недель; Дальберг отверг результат. Шиллер оказался без гроша в кармане. Штрейхер, поддерживая его, потратил деньги, которые он копил на изучение музыки в Гамбурге. Когда они закончились, Шиллер принял приглашение остановиться в Бауэрбахе в коттедже, принадлежавшем фрау Генриетте фон Вольцоген. Там он написал третью пьесу, «Интрига и любовь», и влюбился в шестнадцатилетнюю фройляйн Лотту фон Вольцоген. Она предпочла соперника. Тем временем «Фиеско», опубликованная, хорошо продавалась. Дальберг раскаялся и послал Шиллеру приглашение стать драматургом-резидентом мангеймского театра за триста флоринов в год. Тот согласился (июль 1783 года).

Несмотря на множество неоплаченных долгов и одну серьезную болезнь, Шиллер, скромно поселившийся в Мангейме, провел год в шатком блаженстве. Премьера «Фиеско» состоялась 11 января 1784 года; невероятно счастливый конец, на котором настаивал Дальберг, испортил ее, и пьеса не вызвала энтузиазма. Но «Кабала и любовь» была лучше построена, в ней было меньше ораций, и в ней проявилось растущее чувство театра; некоторые считают ее с театральной точки зрения лучшей из всех немецких трагедий.77 После первого представления (15 апреля 1784 года) зрители устроили ей такие бурные овации, что Шиллер поднялся со своего места в ложе и поклонился.

Его счастье было экстремальным и коротким. По темпераменту он не мог общаться с актерами, которые были почти такими же вспыльчивыми, как и он сам; он строго судил их игру и упрекал за то, что они не точно заучивают свои реплики.78 Он не смог закончить третью пьесу, «Дон Карлос», к установленному сроку. Когда в сентябре 1784 года истек срок его контракта на должность театрального дирижера, Дальберг отказался его продлевать. Шиллер ничего не скопил, и ему снова пришлось столкнуться с нуждой и нетерпеливыми кредиторами.

Примерно в это время он опубликовал несколько писем, Philosophische Briefe, из которых следует, что к его экономическим затруднениям добавились религиозные сомнения. Он не мог принять старую теологию, и в то же время его поэтический дух был возмущен таким материалистическим атеизмом, какой д'Ольбах выразил в «Системе природы» (1770). Он больше не мог молиться, но завидовал тем, кто мог, и с чувством глубокой утраты описывал утешение, которое религия приносила тысячам душ в страданиях, горе и близости смерти.79 Он сохранял веру в свободу воли, бессмертие и непознаваемого Бога, основывая все это, как и Кант, на моральном сознании. И он незабываемо выразил этику Христа: «Когда я ненавижу, я отнимаю что-то у себя; когда я люблю, я становлюсь богаче тем, что люблю. Помиловать — значит получить утраченное имущество. Мизантропия — это затянувшееся самоубийство».80

На фоне этих сложностей Кристиан Готфрид Кёрнер привнес в жизнь Шиллера одну из лучших дружеских связей в истории литературы. В июне 1784 года он прислал Шиллеру из Лейпцига письмо с теплыми словами восхищения, к которому прилагались портреты его самого, его невесты Минны Шток, ее сестры Доры и жениха Доры Людвига Хубера, а также кошелек, вышитый Минной. Кёрнер родился в 1756 году (за три года до Шиллера) в семье пастора той самой Томаскирхе, где поколением раньше Бах создал столько прекрасной музыки. В возрасте двадцати одного года юноша стал лиценциатом права и теперь был советником Верхней консистории в Дрездене. Шиллер, придавленный хлопотами, отложил ответ до 7 декабря. Корнер ответил: «Мы безоговорочно предлагаем вам нашу дружбу. Приезжайте к нам как можно скорее».81

Шиллер колебался. В Мангейме он завязал дружбу и имел несколько любовных связей, особенно (1784) с Шарлоттой фон Кальб, которая вышла замуж всего за год до этого. В Дармштадте в декабре 1784 года он встретился с герцогом Карлом Августом Саксен-Веймарским, прочитал ему первый акт «Дон Карлоса» и получил титул рата, или почетного советника; но предложения занять место на веймарском небосклоне не последовало. Он решил принять приглашение Кёрнера в Лейпциг. 10 февраля 1785 года он отправил своей неизвестной поклоннице эмоциональное обращение, которое показывает, что он близок к перелому:

Пока половина Мангейма спешит в театр… я лечу к вам, дорогие друзья…С момента вашего последнего письма меня не покидает мысль, что мы созданы друг для друга. Не судите превратно о моей дружбе, потому что она может показаться несколько поспешной. Природа отказывается от церемоний в пользу определенных существ. Благородные души скреплены тонкой нитью, которая часто оказывается прочной.

Если вы сделаете поблажку человеку, который лелеет великие идеи и совершает лишь мелкие поступки; который по своим глупостям может лишь догадываться, что природа предназначила его для чего-то; который требует безграничной любви и не знает, что может предложить взамен; но который может любить что-то сверх себя и не испытывает большей муки, чем мысль, что он очень далек от того, чтобы быть тем, кем хочет быть; если человек такого типа может претендовать на вашу дружбу, наша будет вечной, ибо я и есть этот человек. Возможно, вы полюбите Шиллера, даже если ваше уважение к поэту упадет.

Это письмо было прервано, но возобновлено 22 февраля.

Я не могу больше оставаться в Мангейме. Я должен посетить Лейпциг и познакомиться с вами. Моя душа жаждет новой пищи — лучших людей — дружбы, привязанности и любви. Я должна быть рядом с вами, и ваше общение и компания вдохнут свежесть в мой израненный дух…Вы должны дать мне новую жизнь, и я стану больше, чем когда-либо прежде. Я буду счастлив, как никогда еще не был счастлив… Примете ли вы меня?82

3 марта Кёрнер ответил: «Мы примем вас с распростертыми объятиями»; он заплатил лейпцигскому издателю Г. Й. Гёшену, чтобы тот выслал Шиллеру аванс за будущие сочинения.83 Когда поэт добрался до Лейпцига (17 марта 1785 года), Кёрнер отсутствовал в Дрездене, но его невеста, ее сестра и Губер оживили Шиллера угощением и заботливым гостеприимством. Гёшен сразу же расположилась к нему. «Я не могу описать вам, — писал он, — как благодарен и сговорчив Шиллер, когда ему дают критические советы, и