К обеду порешили всё остальное — и золото нашли, и серебро, показали солдату, а потом спрятали от него клад под печку — сначала, мол, работа, потом оплата: подстаканник серебряный, оклад золотой, подсвечник, две барские ложки, серёжка и тонкая цепочка.

— Помощь нужна какая? — спросил дед, готовый, если надо, свою берданку отдать.

— Не нужно, — ответил солдат. — Сам всё сделаю. Вы только не мешайте.

Весь день просидел солдат в чулане: точил что-то, строгал, постукивал. Старик пару раз заглядывал к нему, звал к столу, да и уходил, не дождавшись ответа.

К вечеру работа была закончена. Выволок солдат из каморки тяжёлое чучело, посадил его перед дверью, берёзовые руки на липовых коленях пристроил, резное лицо к окну поворотил, соломенные волосы пригладил — в сумерках и не разглядишь, что в сенях не человек сидит, а деревянный болван.

— Зачем это? — недоверчиво спросил старик, оглядывая жуткое чучело, стерегущее вход.

— Положено так, — ответил солдат. — Теперь его оживить надо.

— Оживить? — ужаснулся дед.

— Ну, как бы… Сердце ему нужно… Принесите петуха!

За птицей отправили женщину. Вернулась она через несколько минут, принесла не петуха, а курицу, зажав её подмышкой. Осиновая колода, что заменяла болвану туловище, была продолблена насквозь — вот в эту дыру солдат и сунул одуревшую от страха несушку, а чтобы та не выбралась, обернул колоду холстиной и обвязал верёвкой.

— Уж не колдун ли ты? — спросил дед, мрачно глядя на манипуляции гостя.

— Может и колдун, — пожал тот плечами. — Поди теперь разбери — время-то странное, непонятное.

— И где ты всему этому выучился?

— А на войне и выучился.

— Это на какой же?

— Просто так спрашиваешь? — нахмурился солдат. — Или на самом деле знать хочешь?

Что-то нехорошее мелькнуло в его взгляде, недоброе, страшное. Старик испугался, отвёл глаза.

— Мы уже прорвали оборону и шли на Выборг, — сказал солдат, — как вдруг вокруг мертвецы начали вставать. Все солдаты, которых мы убили, поднялись и набросились на нас, только теперь пули им были нипочём. И те наши, кто погибал, тоже вставали, и дрались уже на их стороне. Эх, мать, ну и страху мы тогда натерпелись! Драпали так, что штаны теряли. Из боя ушли, думали, выжили. А вот хрен! Чёртовы финны! У них в каждой деревеньке, в каждом хуторке мертвецы прятались. Я два года выбирался из тех мест — и сам сейчас не верю, что выбрался. Два года я жил среди мертвецов! Проклятый Маннергейм превратил половину своей страны в ад, лишь бы она не досталась Советам… Говорят, он плохо кончил — сошёл с ума и превратился в какую-то морскую тварь, скользкую, как сопля. А его мертвецы так и служат ему — и тем, кто его таким сделал… Эх, мать…

Старик мало что понял из сказанного, но выяснять побоялся.

— Я видел это много раз в финских деревнях и на границе, — продолжал солдат, глядя в окно и качая головой. — Сначала всегда появляется один мертвец из местных. Его называют вербовщиком — он ходит от дома к дому и несёт смерть. Если его не остановить, он отправит на кладбище всю деревню. А потом появляется другой мертвец — его зовут поводырём…

— Прекрати это, — прошептал старик, закрывая ладонями уши. — Прошу — прекрати…

Ночью солдат вышел на улицу, глянул на звёздное небо, прислушался и сразу определил, откуда ждать страшного гостя — в северной стороне такая тишь стояла, что казалось, будто нет там ничего: ни бессонных пичуг, ни травы с деревьями, ни насекомых — только чёрный бездонный провал прямо в звёздный космос, в вечный безмолвный вакуум, в другой мир.

— Эх, мать, — выдохнул солдат и поёжился.

Он вернулся в дом, оставив дверь открытой. Заглянул в комнату, где на печи и полатях спрятались хозяева — все восемь человек. Задул лампадку, отвернул к стене икону, тихо перешёл в сени, где сидел деревянный болван с живым куриным сердцем внутри, и начал доставать из торбы странные предметы: камень, похожий на череп, изогнутый медный нож, костяной рог, железный крюк. Разложив всё своё имущество, солдат куском мела нарисовал какие-то знаки на стенах, начертил рассыпающей головешкой несколько символов на пороге и опустился на колени перед самым входом. В правой руке он держал нож. В левой — крюк.

Солдат был совершенно спокоен — дело своё он знал хорошо, а смерти давно не боялся.

У него ещё оставалось немного времени — он чувствовал это. Вербовщик сейчас был далеко — прятался где-то на окраине, в какой-нибудь сырой яме, или на илистом дне пруда, или даже в болоте, где полно пиявок, лягушек и червей. Вербовщик набирался силы — той непонятной чужеродной силы, что возвращала к жизни покойников и убивала живых.

— Николай, — тихо позвал солдат и взял в руки маленький бубен, испещрённый узорами — возможно, письменами на нечеловеческом языке.

Он почувствовал, что где-то в северной стороне словно вздрогнуло что-то — холодное, скользкое и мёртвое.

— Николай, — повторил солдат чуть громче и один раз ударил пальцами по сухой натянутой коже. — Иди к нам. Иди сюда.

Тишина давила на уши. Темнота обжигала глаза.

Время ещё оставалось — минута, две или три. Пока можно было сбежать, покинуть этот дом, эту деревню — вербовщик не уйдёт отсюда, он будет преследовать только тех, кого знал при жизни лично.

— Я жду тебя, Николай, — сказал солдат, и ему показалось, что он слышит ответ.

Где-то там — на севере — в бездонной тишине родился странный звук — то ли вздох, то ли всхлип — это мёртвый вербовщик Николай наконец-то выбрался из своего убежища и направился на зов.

— Ну вот и хорошо, — сказал солдат.

Он открыл дверь пошире и подпёр её осиновым дрыном.