— Никогда припадочная Матрёна не ошибалась.

Сашка-чалдон, от земли и пороха чёрный, схватил его за руку:

— В окоп давай! Чего, дурак, расселся?!

Вывернулся Коля, отодвинулся от друга. Сказал сурово:

— Да только насчёт меня у неё ошибка выйдет…

По-охотничьи точным выстрелом сшиб Сашка пытающегося подняться фрица, потянулся к приятелю, думая, что от контузии тот совсем одурел.

— Если умру я, не станет в её предсказании силы, — ещё дальше отодвинувшись, пробормотал Коля.

Близкий взрыв осыпал его землёй. Пулемётные пули пробили шинель.

— Только наверняка нужно… — сказал Коля, гранаты перед собой раскладывая. — Чтоб ни осечка, ни какая случайность… И тогда мы победим… Тогда…

Он повернулся к другу, широко и светло ему улыбнулся:

— Ты слышишь меня, Саня?! Теперь я точно знаю, что мы победим!

Коля Жухов один пошёл на фашистов — в полный рост, улыбаясь, с высоко поднятой головой. Спускаясь с холма, он расстрелял боекомплекты ППШ, ППД и двух «мосинок». Он лопатой зарубил немецкого офицера, не обращая внимания на ожоги пистолетных выстрелов. Потом Коля Жухов подобрал немецкий автомат и направился к вражеским пулемётчикам. И он дошёл до них, несмотря на пробитую ногу и отстреленную руку. Коля Жухов смеялся, глядя, как бегут от него чужие солдаты.

А когда за его спиной, ломая сухостой, наконец-то выросла стальная махина с крестом, Коля Жухов спокойно повернулся и поковылял ей навстречу, ничуть не боясь рычащего на него курсового пулемёта. Делая два последних шага, Коля сдёрнул с себя избитую пулями шинель и выдернул чеки из закреплённых на груди гранат. Спокойно примерившись, лёг он под широкую гусеницу. И когда она уже наползала на него, он вцепился в трак окровавленными пальцами и что было сил, хрипя от натуги, потянул его на себя, будто боялся, что какое-нибудь провидение остановит сейчас громыхающую машину.

Воробей постучался в окно.

Екатерина Жухова вздрогнула и перекрестилась.

Дети спали; их даже недавние стрельба и взрывы за околицей не побеспокоили.

Щёлкали ходики.

Потрескивал фитиль лампадки.

Екатерина отложила перо, отодвинула бумагу и чернильницу.

Она не знала, как начать новое письмо.

Крепко задумавшись, она незаметно для себя задремала. И очнулась, когда в комнате вдруг громко скрипнула половица.

— Его больше нет.

Чёрная тень стояла у порога.

Екатерина зажала рот руками, чтобы не закричать.

— Он обманул меня. Умер, хотя не должен был.

Чёрная тень подвинулась ближе к печи. Опустилась на лавку.

— Всё изменилось. Теперь живите. Вам теперь можно…

Екатерина посмотрела на зыбку, где тихо спали Иван и Варя. Отвела от лица дрожащие руки. Говорить она не могла. Выть и причитать ей было нельзя.

— Твой Николай не один такой. Их больше и больше. И я уже не знаю, что будет дальше…

Чёрная тень, вздохнув, медленно поднялась, надвинулась. Огонёк лампадки колыхнулся и погас — стало совсем темно. От неслышных шагов застонали половицы — ближе и ближе. Скрипнула тронутая невидимой рукой зыбка.

— Знаю только, что теперь всё будет иначе…

Утром Екатерина Жухова нашла на лавке портсигар. Внутри была маленькая фотокарточка, в оборот которой навечно въелась сделанная химическим карандашом надпись.

А чуть ниже её кто-то приписал мужским незнакомым почерком два простых слова:

«Он защитил».

Армия Маннергейма

ЧТО ТАМ?! — хозяева умолкают, лица делаются похожими на восковые маски, глаза — на стеклянные пуговицы. Старик медленно поднимает палец к губам — «тс-с!» — но все молчат и так, напряжённо вслушиваются в тишину.

Двери заперты на три замка. Ставни закрыты и заколочены. Печная труба перекрыта вьюшками. Под полом все продухи заложены. Никому не пробраться в дом.

Однако хозяева не чувствуют себя в безопасности. Страх не даёт людям спать, и они собрались здесь вместе — восемь человек, три поколения — большая семья. Напуганы все — и дед, вцепившийся в берданку, и неслышно молящаяся старуха, и обнимающий сына отец, и беззвучно плачущая мать.

Они знают — пришла их очередь. Они чувствуют — смерть рядом. Может быть этой ночью, может следующей брякнет что-то на крыльце, или стукнет на крыше, или хлопнет по наличнику — и уже на рассвете их станет на одного человека меньше…

ЧТО ТАМ?! — Мыши возятся? Жук стену точит? Лягушка в подполье голос пробует?

Или это смерть подошла к их дому?..

Рано утром, когда запертые в курятниках петухи только пробовали голос, в деревне появился чужак. На нём были серые от пыли галифе, побитые яловые сапоги и поношенная шинель без каких-либо знаков различия. Мятый картуз, если не приглядываться, можно было принять за форменную фуражку без кокарды, а выправка и шаг чужака выдавали, что это настоящий солдат, а не простой бродяга в военной одежде.

Остановившись у колодца, солдат из-под руки оглядел окна, в которых уже горели отсветы солнца, встающего из-за низкой полосы облаков, крякнул и скинул с плеч на землю тяжёлый мешок.

— Эх, мать, — сказал он негромко и взялся за тяжеленную бадью, стоящую на колодезной лавочке.

Массивный ворот скрипел долго — вода была глубоко. А пил солдат ещё дольше — присосался к воде и не отрывался, хлюпал, словно поросёнок, пузыри пускал. Потом умылся из той же бадьи, бритую голову намочил. И опять огляделся.

Петухи пели, а людей видно не было.

— Эх, мать, — совсем тихо сказал солдат и, выплеснув воду в канаву, подхватил мешок.

Из-за кустов сирени вдруг выкатилась колченогая собачонка, зашлась лаем, но чужак как-то особенно цыкнул на