Шрифт:
Закладка:
Он был мизантропом, осуждал всех людей по существу, но с любовью прощал своего беспокойного племянника Карла и любил всех хорошеньких учениц. Он дарил природе ту беспрекословную привязанность, которую не мог дать человечеству. Он часто впадал в меланхолию, но почти так же часто испытывал приступы буйного веселья, с вином или без него. У него часто было неосмотрительное чувство юмора (например, письма 14, 22, 25, 3022), каламбурил при каждом удобном случае и придумывал иногда обидные прозвища для своих друзей. Смеяться он умел охотнее, чем улыбаться.
На протяжении всех тревожных лет он пытался скрыть от мира недуг, омрачавший его жизнь. В письме от 29 июня 1801 года он рассказал о нем другу своей юности Францу Вегелеру:
В течение последних трех лет мой слух становится все слабее и слабее. Предполагается, что причиной этой неприятности стало состояние моего живота, которое… было плачевным еще до моего отъезда из Бонна, но стало еще хуже в Вене, где я постоянно страдал от поноса и, как следствие, от необычайной немощи….. Таково было мое состояние до осени прошлого года, и иногда я впадал в отчаяние.
Должен признаться, что я веду жалкую жизнь. Уже почти два года я перестал посещать светские мероприятия, просто потому, что не нахожу в себе сил говорить людям: Я глухой. Если бы у меня была другая профессия, я бы смог справиться со своим недугом, но в моей профессии это ужасное бедствие. Одному Небу известно, что со мной будет дальше. Уже сейчас я проклинаю своего Создателя и свое существование… Я прошу вас никому не говорить о моем состоянии, даже Лорхен [Элеоноре фон Бройнинг].
Видимо, надеясь извлечь пользу из серных ванн, Бетховен провел часть 1802 года в Хайлигенштадте, небольшой деревушке недалеко от Геттингена. Бродя по близлежащему лесу, он увидел на небольшом расстоянии пастуха, играющего на трубе. Не услышав ни звука, он понял, что теперь до него дойдут только более громкие звуки оркестра. Он уже начал не только дирижировать, но и исполнять и сочинять, и последствия неслышимой трубы этого крестьянина повергли его в отчаяние. Он удалился в свою комнату и 6 октября 1802 года написал то, что известно как «Хайлигенштадтский завет», духовное завещание и апологию собственной жизни. Хотя он написал его под заголовком «Для моих братьев Карла и Бетховена», он тщательно скрывал этот документ от всех глаз, кроме своих собственных. Здесь приводится его расшифровка в основных строках:
О люди, которые думают и говорят, что я недоброжелателен, упрям или человеконенавистник, как сильно вы меня обманываете, вы, не знающие тайной причины того, что я таким кажусь. С детства мои сердце и разум были расположены к нежному чувству доброй воли, я даже всегда стремился совершать великие дела, но подумайте, что вот уже 6 лет я нахожусь в безнадежном положении, усугубляемом бессмысленными врачами… и наконец вынужден смириться с перспективой длительной болезни… Рожденный с пылким и живым темпераментом, даже восприимчивый к развлечениям общества, я рано был вынужден замкнуться в себе, жить в одиночестве, когда временами я пытался забыть обо всем этом, о, как сурово я был отбит вдвойне печальным опытом моего плохого слуха, и все же я не мог сказать людям: говорите громче, кричите, ибо я глух. Ах, как я мог признать немощь в том единственном чувстве, которое должно было быть во мне совершеннее, чем в других… О, я не могу этого сделать, поэтому простите меня, когда вы видите, что я отстраняюсь, когда я с удовольствием общался бы с вами….. Какое унижение, когда кто-то стоял рядом со мной и слышал вдали флейту, а я ничего не слышал…. Такие случаи доводили меня до грани отчаяния; но еще немного, и я бы положил конец своей жизни — только искусство удерживало меня, ах, казалось невозможным покинуть мир, пока я не произвел все, что считал нужным произвести…О Божественный, Ты смотришь в мою душу, и Ты знаешь ее, Ты знаешь, что в ней живет любовь к человеку и желание творить добро. О люди, когда когда-нибудь вы прочтете эти слова, подумайте, что вы сделали мне плохого….. Вы, братья мои Карл и — как только я умру, если доктор Шмид еще жив, попросите его от моего имени описать мой недуг и приложить этот документ к истории моей болезни, чтобы, насколько это возможно, хотя бы мир мог примириться со мной после моей смерти. Одновременно я объявляю вас двоих наследниками моего небольшого состояния…Я желаю, чтобы ваша жизнь была лучше и свободнее от забот, чем у меня, рекомендуйте добродетель вашим детям, она одна может дать счастье, а не деньги, я говорю по опыту, именно добродетель поддерживала меня в моем несчастье, ей, как и моему искусству, я обязан тем, что не покончил жизнь самоубийством — прощайте и любите друг друга… с радостью я спешу навстречу смерти.
На полях он написал: «Будет прочитано и исполнено после моей смерти».23
Это не была предсмертная записка; она была одновременно безнадежной и решительной. Бетховен предлагал принять и преодолеть свои трудности и донести до других ушей, кроме своих собственных, всю музыку, которая молчала в нем. Почти сразу же, еще в Хайлигенштадте в ноябре 1802 года, он написал Вторую симфонию в D, в которой нет ни ноты жалобы или скорби. Всего через год после своего крика из глубины души он написал Третью симфонию, «Эроику», и вступил с ней во второй и самый творческий период.
III. ГЕРОИЧЕСКИЕ ГОДЫ: 1803–09
Эрудированные музыковеды, за которыми тянется шлейф этих нерешительных страниц, делят творческий путь Бетховена на три периода: 1792–1802; 1803–16; 1817–24. В первый период он старательно работал в простом и спокойном стиле Моцарта и Гайдна. Во второй период он предъявлял к исполнителям более высокие требования к темпу, ловкости и силе; исследовал контрасты настроения от нежности до силы; дал волю своей изобретательности в вариациях и
