— Дантон? Кто это? — спросил Иван Лобов.

— Французский революционер, — Цвиллинг все больше оживлялся, можно было подумать, что впереди его ждет веселая прогулка… — По секрету откроюсь: боюсь я очень, что Кобозев раньше, чем мы убежим, возьмет город. Позор! Отсиделись, мол, голубчики за белокаменными стенами…

— Представляю и я встречу с Георгием, — в тон ему заговорил Коростелев, — здорово, братишка! А он: отдохнул? А я: спасибо, отдохнул всласть…

— Это еще неизвестно, кому хуже: Георгию — там, или нам — здесь? — бросил Кичигин. — Нашли время шутить!

— А то нам и не пошутковать? — примирительно проговорил Бурчак, — правда, Моисеич?

— Конечно, — охотно откликнулся Цвиллинг, — что нам плакать, что ли? Наши не оставят в беде. Они сейчас, знаешь, как волнуются…

— Да я просто так, — зарумянился Кичигин, — просто сидеть надоело здесь, когда наши дерутся…

На кухне сидел Судаков. Угреватое худое лицо его дергал нервный тик. Казалось, надзиратель всем панибратски подмигивал:

— Сразу видать, что большевистский повар: жарить не умеешь, спишь на ходу. Голь перекатная. Одной селедкой питались…

Данилов смолчал. А Макарова любезно предложила:

— Вот первые… Откушайте, а уж потом ругайтесь.

Судаков переглянулся с Фурсовым. На тарелке в пузырящемся масле потрескивали румяные беляши. Мясной сок пропитал тесто. Руки надзирателей потянулись одновременно. Захрустела поджаристая корочка.

Запасной караул, видя, что начальство угощается и мирно относится к большевикам, проглотил слюну и, составив винтовки в угол, задремал.

Тем временем во второй камере заканчивались последние приготовления.

— Итак, повторяю: только я нажму звонок — приступаем, — Цвиллинг вытащил из-под тюфяка три револьвера, доставленные днем из тайника, — первая группа со мной сразу же обезоруживает запасной караул и надзирателей. Бурчак и Коростелев усмиряют со своей группой часовых у дверей и дежурных надзирателей. Берите револьвер — один на двоих. А тебе, Сеня, — обратился Цвиллинг к Кичигину и протянул ему второй револьвер, — надо будет быстро с ребятами переодеться в караульную форму и обезоружить часового у ворот… Третий револьвер Цвиллинг сунул под гимнастерку, за ремень.

…Фурсов вытер сальные пальцы о голенище, скомандовал:

— Открыть камеры для получения ужина!

Первым показался Цвиллинг.

— Можно раздавать! — спокойно произнес он и ударил в поверочный звонок.

Быстро схватили надзирателей. Судаков с полным ртом пытался что-то сказать, но Мартынов властно и жестоко пригрозил:

— Пошевелишься — смерть!

Расхватали винтовки. Вынули и выбросили в коридор затворы. Всех охранников втолкнули в надзирательскую комнату. Группа Кичигина, на ходу одевая гимнастерки, бросилась вдоль коридора к привратнику. В это время неожиданно послышался звонок: нужно было открыть ворота.

«Все! — мелькнула в голове Цвиллинга тревожная мысль, — наружный часовой увидел в окно, что происходит в камере и сообщил резервному караулу главной тюрьмы. А там не менее 50 юнкеров, и может сам Виноградов»…

Замерли у выхода. Распластались на мерзлой земле. У ворот в свете фонаря появился привратник Данченко.

— Кто там? — сиплым голосом спросил он. — Кого еще несет?

Из-за ворот донеслось:

— Кучер начальника, Олейников!

Скрипнула калитка внутренних ворот. Вошел Олейников и сразу попал вместе с Данченко в руки заключенных. Их поволокли в надзирательскую.

Группа Бурчак-Абрамовича и Коростелева тем временем разоружала часовых. Дежурный по скотному двору Тюрин спрятался за большую свинью. Зарылся в навоз.

— Хотел нейтралитет сохранить? — спросил Бурчак, выволакивая дежурного за ногу. — Нет, в классовой борьбе в стороне, тем более под боком у свиньи, не сховаешься…

Цвиллинг быстро вошел в надзирательскую. Пола шинели отдувалась. Цвиллинг обвел всех взглядом, кивнул Кичигину. Тот подошел с миской беляшей.

— Господа, от имени Советской власти подносим вам это угощение. Сидите и ешьте спокойно. Пошли!

В дверях Цвиллинг обернулся, вынул из-под полы большой темный предмет.

— Да, чуть не забыл! Чтобы и вы и мы были одинаково спокойны, у порога кладу бомбу. Если желаете взорваться, можете открыть дверь. Воля ваша, но я бы не советовал.

Во дворе Цвиллинг увидел, что 32 большевика были налицо. Прошли ворота. У главных ворот часового не было.

— Побежал к Виноградову, не иначе, — шепнул Коростелев. — Закрывайте ворота! Надо спешить!

Быстро захлопнули створки. Повернули к оранжерее. В холодном ночном воздухе рыбьей чешуей поблескивала стеклянная крыша. Там, под ней, в тепле росли астры, бессмертники и любимые Дутовым пионы. Лестница была на месте: Евдокимов не подвел.

Один за другим скользнули черные фигуры по белой стене. Последними уходили Коростелев, Мискинов и Цвиллинг.

— Дай-ка нож, Саша, — сказал Цвиллинг, — провода обрежу на всякий случай…

…Часовой влетел пулей в центральный двор. Но пройти в здание главной тюрьмы не мог более пятнадцати минут. Не могли отыскать исполняющего обязанности старшего надзирателя Новоженина, а без него и разводящего никто не мог впустить часового. Наконец, еле сыскали Новоженина и впустили часового. Подробно расспросил его надзиратель. Дал даже папироску: успокойся. Начал звонить Виноградову. Не спеша. Хладнокровно. Дозвонился. Доложил. На это ушло еще двадцать минут. Что ж поделаешь? Все делалось по закону. Это все знают. Одно лишь долго оставалось неизвестным: дежурный, в эту ночь исполняющий обязанности старшего надзирателя, Новоженин знал о плане побега. И он помог заключенным как мог…

Поручик Виноградов прибыл в одно время с есаулом Кузнецовым, офицером штаба и военным прокурором. Взломали ворота. На дворе и в отделении было темно. Электричество погасло. Прошли коридор ощупью. У двери в надзирательскую замерли, услышали предупреждающий голос Фурсова:

— Осторожно, большевики положили под дверь заряженную бомбу!

— А, черт! — выругался в сердцах Виноградов, — фонарь сюда! Немедленно обследовать! Оцепить тюрьму!

Принесли фонарь. Обследовали бомбу. Это оказалась всего-навсего… гнилая свекла! Виноградов побагровел:

— Выстроиться караулу и надзирателям в одну шеренгу!

— Офицеры, шаг вперед! — скомандовал Кузнецов и ткнул стеком в сторону Виноградова, — господин поручик, снимите с них погоны. Они не достойны носить офицерское звание в свободной России. Всех под арест! Всех! И вас тоже!

Мускулы под толстой белой кожей есаула дергались и дрожали, как у коня, когда его одолевают слепни.

XXIII

Прямо в шинели, в облепленных снегом валенках, поручик Виноградов сидел за столом, уронив белую голову на иззябшие красные руки, и плечи его судорожно вздрагивали. Желтоватая «молния» слабо светила. Алиция растерянно прошлась по комнате, затем села в кресло, сцепив пальцы. Нет, это невыносимо. Так долго не сможет продолжаться. Не на фронте, а смерть все время стережет. Вот она, смерть, явилась и сидит за столом. Она за черными окнами. Она глядит из затемненных углов комнаты. Она всюду и всегда. И даже ночью, во сне, кажется, приближается и тянется холодной костистой рукой…

Виноградов неожиданно вскинул голову. Русые волосы налипли на