Дутов кивнул. Виноградов неуклюже повернулся и мягко удалился. Кузнецов брезгливо глядел ему вслед, пока валенки не скрылись в дверях. Дутов заметил его взгляд:

— Ревматизм.

Прошелся по комнате, оглядел лепных амуров, висевших под потолком. Подошел к столу, долго возился с ящиком, затем достал сигары, протянул одну Кузнецову. Закурили. Дутов уселся в кресле и, морща лоб, пускал дым вверх, к амурам.

— Знаете, куда пошел сейчас поручик? — тихо сказал Кузнецов, — в ресторан, к Красинской.

— А он, видно, парень со вкусом, — улыбнулся Дутов. И мечтательно, с выражением продекламировал:

Мне говорят: «Она поет —

И радость тихо в душу льется,

Раздумье томное найдет,

В мечтаньи сладком сердце бьется.

И то, что мило на земле,

Когда поет она — милее,

И пламенный огонь любви

И все прекрасное — святее!

— Фет? Тютчев? — почтительно спросил Кузнецов. — Великолепные стихи. Но мне, извините, другие нынче по душе…

— Э, не отгадали, батенька, — Дутов довольно рассмеялся, — вот и не отгадали. Это, дорогой мой, Иван Козлов сочинил. Слепой поэт.

— Он слеп, как и мы иногда бываем слепы, — Кузнецов стряхнул пепел на паркет и виновато сощурился. — Простите: давно не курил сигар. Отвык.

— Скоро опять привыкнете, — Дутова, видимо, стихи настроили на добродушный лад, — все это пустяки. Но, однако, позвольте полюбопытствовать: что вам больше по душе и почему мы слепы? Потрудитесь объяснить.

Последняя фраза прозвучала неожиданно повелительно и резко. И Кузнецов, сожалея о вырвавшихся словах, начал издалека, путаясь и боясь нового взрыва.

— Да это я так… Отвечал мыслям своим. Вспомнился мне аксаковский «Уральский казак», что часто читывал отец наш.

— А, знаю, знаю, — кивнул Дутов и подбородок его округлился жирными валиками, закрыл шею, он еще более нагнул голову и исподлобья пробуравил Кузнецова острым взглядом, — «настала священная брань» и, как там? А, так кажется, «в битвы помчала Урала сынов?» И об измене.

— Да, об измене, — твердо повторил Кузнецов, но глаза отвел, — «вдруг сабля взвилася могучей рукой, глава покатилась жены молодой…»

— Вы считаете, что Красинская неблагонадежна? — Дутов вскинул голову, — у вас есть доказательства?

— Нет, — протянул Кузнецов, тоже выпрямляясь, — пока еще нет, но…

— Ах нет, — Кузнецову показалось, что Дутов облегченно вздохнул. — Ай-яй, дорогой мой, ревность — плохой советчик в делах. Запомните: во-первых, у Красинской рекомендательное письмо от английских друзей, во-вторых, раз там бывает Витюша Виноградов, то не волнуйтесь, у него чутье как у гончей, я его знаю преотлично!

— Дай бог!

— Еще и перекреститесь! — съязвил Дутов и встал. Встал и Кузнецов. Обкуренная сигара слегка дрожала в его руке.

— Вы должны верить в русский дух и в нашу победу, — Дутов прошел к столу, встал под портретом, — был пятый год и мы уцелели. И любые смуты, любые забастовки, любые Советы — все это временное. Это народный зуд, взывающий о целительном кровопускании. И время пришло, и кровь польется! Мы зальем мужичьей кровью всех и вся! Пусть захлебнутся ею большевики!

Дутов стоял под большим портретом, картинно наклонив голову набок и сунув правую руку за пуговицы мундира. Он не говорил, он кричал. И много позднее, когда Кузнецов выбирал ему белого коня для парада, и когда они бежали по расстреливаемым камышам, и когда перебирались сквозь холодные пески Монголии, — часто вспоминал Кузнецов этот зимний пепельный день и этот идущий от глубокой ненависти крик. И когда вдали от оренбургских цветочных степей, в грязном, голодном ауле атамана везли на тряской подводе умирать. А он, устав сдирать гнойные бинты, лежал и в глазах стыли чужие полночные звезды. Его не успели похоронить, бросили на старом монгольском могильнике и бродячие собаки быстро расхватали его исхудавшее тело. Сапоги с лакированными голенищами надел один из казаков. Не пропадать же добру…

XX

Вьюга бушевала третий день. Ленька лежал на печи и слушал, как гудит в дымоходах ветер. Так гудит, что и сердце, кажется, вот-вот выскочит сейчас и улетит… Только что дядя Андриан втолковывал ему, что «нынче положение серьезное и пора браться за ум, не шататься зря по городу, ничего без старших не предпринимать… «Вывод ясен: лежи и молчи. Легко сказать — лежи отдыхай, как старик на печи, а попробуй усиди дома, когда что ни день, то новости, одна другой хлеще. Из 105-го и 238-го полков уносили красногвардейцы оружие. Целый склад устроили у Моисеева на Аренде. «Тише. Серьезнее». А сами? Вон куда уже серьезный Николай Постников, а кто из-под носа у пьяных офицеров в ресторане две винтовки стащил? В самом центре города, на Николаевской? И кто бежал с ними по улице?

— Так его ж не поймали, — оправдал Николая Левашов. А, может, Леньку тоже бы не поймали? Не доверяют. Что уж тут…

Лишь вчера, наконец, забежал Санька Маврин. Он чуть старше Леньки — самое большее на полгода, а уж третий год слесарит в депо. Зовет себя: «Мы — рабочий класс». Задается Санька, но, что ни говори, а он молодец, боевой, горячий. Все у него просто:

— Подумаешь — Дутов?! Брать надо оружие и восставать. Мы же не одни: в Москве и Питере Советская власть. Там Ленин…

Ленин. У Саньки маленький портрет его есть. Из книжки или газеты вырван и аккуратно обрезан: бумага тонкая. Санька портрет держит в кошельке, между двумя картонками. Лицо у Ленина простое, мужичье. Точно, как Цвиллинг рассказывал: лоб огромный, а глаза веселые и строгие сразу. Большого ума человек и ясно, что такой за народное дело ничего не пожалеет, что за таким пойдешь в огонь и воду…

Ленька ворочался, не спалось ему. Не спала и Наташа — ждала гостей. Вчера был Левашов, предупредил: придут люди, надо посоветоваться кое о чем.

— Ты не против, если соберемся здесь? — спросил он Наташу, — у меня нельзя, кажется, шпики след взяли. А сюда навряд ли: уже проверяли. Дутовцы уверены: именно тут-то мы собраться не решимся. Как ты, не боишься?

Ленька запомнил, как вскинула голову Наташа, как твердо ответила:

— Буду ждать. И не обижай меня, нехорошо. Вы жизни свои не жалеете, а я должна закрыться на все замки и дрожать мелкой дрожью? У корыта за пеленками прятаться?!

— Ну что ты, что ты, — оправдывался Левашов, — дети у тебя же…

…Скрипнула схваченная морозом дверь. Вошло несколько человек. Все знакомые — Котов, Постников, Левашов… А двое незнакомых. Особенно выделялся коренастый, краснощекий молодой парень в тулупе и высоких жестких валенках. Он смешно, по-медвежьи, расставлял ноги и затем сбросил валенки совсем. Левашов заглянул на