Цыганское племя принадлежит, конечно, к красивейшим племенам, и между детьми часто встречаются лица почти кисти Мурильо; но цыган, насколько он красив в молодых летах, настолько ужасен под старость. Между цыганами есть немало и уродов. Это случается оттого, что супруги при ссоре дерутся детьми; отец берет малютку и бьет им жену, а жена хватает другого ребенка и отражает им удары. Цыгане, живущие в Москве и Петербурге, представляют отдельное, исключительное явление в цыганском мире, они давно уже приобрели себе место в гражданском обществе: это уже не бродяги, не отчужденные люди, неспособные понимать удобства оседлой жизни.

Современные физиологи уверяют, что потребность к бродяжничеству у них является вследствие большого малокровия всей цыганской расы. Цыгане не могут жить вне своих семейств, хотя бы их осыпали золотом. Старый кочевой цыган бросит все житейские удобства и уйдет в родные палатки. Кочевая жизнь, палаточный дым необходимы цыгану, как вода необходима рыбе, воздух – птице. Даже петербургские и московские цыгане, давно отвыкшие от жизни номадов[520], и те не живут в домах каменных, а выбирают себе деревянные: там им легче дышится.

В Петербурге цыган селится на Песках, на Черной речке, в Москве живет он в Грузинах; в комнатах у него, когда вы войдете, вас поразит какая-то пустота, вы не увидите многих необходимых вещей в домашнем быту: цыган не привык заводиться хозяйством, два-три стула, стол-калека, деревянная большая кровать с множеством подушек, пуховиков, несколько грязных ребятишек в запачканных рубашках – вот и весь его домашний скарб; разные диваны, кресла цыган называет вздором, от которого делается только тесно в комнатах. Цыган всякое занятие для себя считает унизительным и потому все свое время проводит в бездействии, за исключением двух-трех дней в неделе, когда он выезжает на конную для продажи лошадей. Тут он в своей сфере, бегает, кричит, божится, бранится и неотвязчиво пристает к покупателю. В сумерки он идет домой, оттуда идет с семьей в трактир, здесь начинаются жаркие споры, крики и т. д. Через час-два семья расходится, женщины едут в загородный ресторан, где проводят время до утра, поджидая посетителей. Сам же глава семьи заваливается спать или бренчит на гитаре, лежа на кровати. Гостей слушать цыган в их трактиры в старину ездило множество. Самые постоянные из них носили кличку «гуляк»; такой гость являлся каждый день в трактир, пил здесь донское, бросал деньги цыганкам за песни, давал и половому на водку по синенькой; кланялись ему там чуть ли не в землю, величали «сиятельством»; по обыкновению, это был гусарский корнет в отставке или просто помещик, проживающий без дела в столице, по вольности дворянства. Одет был такой гость в гусарскую венгерку, кисет с табаком висел у него за пуговицей, носил он предлинные усы и военную фуражку. Этот гость не всегда благополучно сходил с лестницы из трактира. Самый же желанный гость у цыган появлялся, как метеор, вдруг; появление последнего производило в трактире целую революцию. Гость этот был веселого звания, купеческий сын или приказчик богатого приезжего купца; иногда заезжал загулявший купец древнего благочестия, одетый в длинную сибирку[521] и в сапоги бутылками; последний посетитель денег в пьяном виде не жалел и кидал их пригоршнями, бил посуду, зеркала, делал и другие безобразия. Существовал еще разряд гостей, который являлся к ним периодически; приезжал такой гость с приятелем, смирно садился к столу, требовал графин сотерну и полчетверки табаку. Гость этот был студент сороковых годов, тоже цыган, только литературный. Заезжал он сюда, чтобы, вдали от театрального хлама и всяких эстетических тонкостей, послушать простым, отзывчивым сердцем, под хриплое гитарное арпеджио, поразительные по певучести и по сердечности общего тона цыганские песни, в которых то звучит тоскливый разгул погибшего счастья, то слышится в ноющих звуках беспредельная женская ласка.

Цыганская мелодия прямо идет в душу, и неудивительно, что цыганка Таня доводила Пушкина своими песнями до истерических припадков, а другой поэт, Языков, лежал у ее ног. Про цыганку Таню существует рассказ, что сама знаменитая Каталани, слушая ее, плакала и раз, сняв с себя дорогую кашемировую шаль, подарила своей сопернице, сказав: «Эту шаль прислали мне, как несравненной певице, но я вижу, что она следует вам более, нежели мне».

В прошлом столетии как хороший оркестр, так и цыганский хор составляли необходимую принадлежность каждого знатного вельможи. Граф А. Г. Орлов первый приказал собрать цыган для хора. Цыгане эти были приписаны к находящемуся в 20 верстах от Москвы селу Пушкину. Хор этот забавлял вельмож Екатерины и услаждал досуги светлейшего князя Потемкина, Зубова и Зорина. Первым начальником этого хора был Иван Трофимов. Впоследствии хор получил вольную, и когда настал достопамятный 1812 год, то весь наличный мужской персонал поступил в ряды гусар и улан. Старики и женщины жертвовали деньгами. Самая небольшая из пожертвованных сумм была 500 рублей ассигнациями, тогда большие деньги. Иван Трофимов известен как ревностный собиратель русских песен. В его хоре образовалась знаменитая цыганская Каталани – Стеша, которую в 1817 году нарочно ездили слушать в Москву из всех концов России. Жихарев рассказывает, что в этом хоре был цыган-плясун; немолодой, необычайной толщины, плясал он в белом кафтане с золотыми позументами. Это был мастер своего дела, чрезвычайно искусный и даже красноречивый в своих телодвижениях. Он как будто и не плясал, а так просто, стоя на месте, пошевеливал плечами, повертывая в руках шляпу, изредка причикивая и притопывая по временам одной ногою, а между тем выходило прекрасно: ловко, живо, благородно. В другом месте своих записок Жихарев говорит, что один поручик, встретив какую-то барышню, хотел тотчас же увезти ее, но не удалось. Начальство узнало об этой проделке, и молодец был посажен под арест. На этот случай тотчас же сложили песню на голос: «Пряди, моя пряха», которую записной цыганофил Андрей Новиков ввел в моду под названием: «Верные приметы».

Все ездили слушать ее. Цыганка Степанида, что твой соловей, так и разливалась; песня начиналась:

Ах, зачем, поручик,

Сидишь под арестом,

В горьком заключении,

Колодник бесшпажный? – и т. д.

После 1812 года в Москве вошли в большую моду парадные обеды в трактирах с цыганами; на таких обедах за столом все блюда (а их было не менее ста) подавались в русском вкусе и все носили особый национальный отпечаток. Для полноты картины хозяйка трактира, украшенная золотыми парчовыми тканями, жемчугами и бриллиантами, помещалась во главе стола, с намалеванными, как у куклы, лицом, шеею и руками;