веры в это. Как ты знаешь, я придерживаюсь нейтральных взглядов в политике, я не сторонник ни «Вафда», ни конституционалистов, и не потому, что питаю к ним пренебрежение, как Исмаил Латиф, а из-за моего убеждения, что политика развращает разум и сердце. Ты должен подняться над ней, прежде чем жизнь покажется тебе бесконечным простором мудрости, красоты и терпимости, а не ареной боя и козней…

Голос Хусейна успокоил Камаля, и вспышка его гнева утихла. Он приходил в восторг, когда Хусейн соглашался с ним во мнении, а когда бывало наоборот, то грудь его вздымалась в знак протеста. Однако он чувствовал, что нейтралитет Хусейна был не более чем отговоркой, оправдывающей недостаток патриотизма. Он не держал на него зла за это, и не видел в нём недостатков. Даже если это и было так, то он прощал его, проявляя кротость и снисходительность. Подражая своему другу, он сказал:

— Жизнь есть всё это вместе; она и борьба, и козни, и мудрость, и красота. И каким бы из этих её аспектов ты ни пренебрёг, тем самым ты теряешь возможность совершенствования своего понимания жизни, и свою способность повлиять на неё в лучшую сторону. Никогда не питай презрения к политике, ведь политика — это половина жизни, или даже вся жизнь, если считаешь, что мудрость и красота стоят превыше жизни…

Хусейн Шаддад, как бы оправдываясь, заметил:

— В том, что касается политики, скажу тебе откровенно, что я не доверяю никому из этих людей…

Камаль словно заискивая перед ним, спросил:

— Что же лишило тебя доверия к Сааду?

— Нет, лучше спроси меня, что заставило меня доверять ему!.. Саад и Адли, Адли и Саад. До чего же это глупо. Но даже если Саад и Адли для меня одинаковы в политическом плане, я придерживаюсь иного мнения о них как о людях. Я не могу игнорировать благородное происхождение, которое отличает Адли, его богатство и культуру. А Саад — только не сердись — он всего лишь бывший богослов из Аль-Азхара!..

Камаля очень ранило, если иногда у Хусейна проскальзывали нотки превосходства над остальным народом, он чувствовал печаль, как будто тот ставил себя выше не только народа, но и, что ещё хуже — выше его, Камаля. Он словно говорил с ним языком собственной семьи, выражая её чувства. Когда он беседовал с Камалем, то оставлял у него такое впечатление, что говорит о каком-то чужом народе, к которому ни тот, ни другой не принадлежали. Было ли это ошибкой восприятия Камаля или любезностью его друга? Удивительно, но такое отношение Хусейна к народу не вызывало в общем-то злости у Камаля, скорее то была печаль из-за отношения к нему лично. Это не возбуждало у него чувства классовой вражды и не задевало его патриотизма… Приветливая улыбка Хусейна встряхивала чувства Камаля, показывая откровенность и благие намерения. Печаль и гнев отступали перед любовью, на которую не влияли мнения и события.

Но чувства, которые испытывал Камаль к позиции Хасана, несмотря на их дружбу, были противоположными, вызывая у него гнев за родину. При этом учтивая речь и сдержанность друга в проявлении чувств не могли служить ему хорошими заступниками. Камаль усматривал в этом «мудрость», подкреплённую вдвойне его ответственностью и утверждающую его аристократическую солидарность, направленную против народа. Обращаясь к Хусейну, Камаль сказал:

— Нужно ли мне напоминать тебе, что величие — это не чалма или феска на голове, и не бедность или богатство. Мне кажется, что политика вынуждает нас подчас спорить по поводу очевидных истин!..

Исмаил Латиф тут же отозвался:

— То, что нас восхищает в сторонниках «Вафда» — такие люди, как Камаль — самый фанатичный из них!

Затем, обведя взором друзей, он заметил:

— А то, что мне в них отвратительно — это также их фанатизм!

Хусейн Шаддад засмеялся и сказал:

— Ты везунчик, ибо, какое бы то мнение о политике ты не высказал, тебе не перейдёт дорогу ни один критик. Ему просто будет нечем крыть..!

Тут Хасан Салим задал вопрос Хусейну Шаддаду:

— Ты утверждаешь, что ты в стороне от политики. Но будешь ли ты и дальше настаивать на этом по отношению к прежнему хедиву?

Глаза присутствующих обратились к Хусейну с каким-то весёлым вызовом, так как всем было хорошо известно о том, что его отец, Шаддад-бек, был сторонником прежнего хедива. Из-за этого-то он и провёл столько лет в ссылке в Париже. Однако Хусейн равнодушно ответил:

— Это меня совсем не заботит. Мой отец был и по-прежнему остаётся сторонником хедива; а от меня лично не требуется исповедовать его убеждения…

Исмаил Латиф, в чьих узких глазах мелькнула задорная искорка, спросил:

— А твой отец был из тех, кто скандировал «Аллах жив… Хедив Аббас приехал!»?

Хусейн Шаддад засмеялся:

— Я только от вас об этом слышал. По правде говоря, и в том нет сомнений, что между моим отцом и хедивом была лишь дружба и лояльность. И помимо этого, как вам известно, нет ни одной партии, которая бы призывала сегодня хедива вернуться в страну…

Хасан Салим сказал:

— Этот человек и его эпоха вошли в анналы истории. А настоящее можно резюмировать парой фраз: Саад отказывается признать в Египте любого, кто говорит от имени страны, кроме себя самого, даже если это самые лучшие и мудрые люди!

Едва пережив шок от такого удара, Камаль ответил:

— Настоящее в одной фразе: в Египте нет никого, говорящего от его имени, кроме Саада, и сплочение вокруг него народа в конце концов приведёт к тому, что наши надежды сбудутся…

Он сплёл руки на груди и вытянул ноги, пока мысок его ботинка не коснулся ножки стола, и уже хотел было пуститься в дальнейшие разглагольствования, как откуда-то сзади, совсем рядом, до них донёсся голос: «Будур, ты не хочешь поздороваться со своими старыми друзьями?» Язык Камаля парализовало, а сердце готово было вот-вот выпрыгнуть из содрогавшейся груди, настолько тревожно и больно было ему поначалу. С молниеносной скоростью на него