к себе Хусейна своим волшебством и пленял воображение Камаля разнообразными обещаниями. Было ли дано ему излечиться от мук надежд?…

После некоторых колебаний и опасений он заявил:

— Мне кажется, что в Египте ближе всего к воплощению твоей мечты, пусть даже частично, стоит педагогический колледж!

Исмаил Латиф повернулся к нему и тревожно спросил:

— Что ты выбрал? Только не говори, что педагогический колледж! Боже мой, я и забыл, что у тебя не все дома, почти так же, как у Хусейна!..

На губах Камаля появилась широкая улыбка, так что стали видны даже его большие ноздри, и он сказал:

— Я поступил в педагогический по упомянутой причине!..

Хусейн Шаддад с интересом поглядел на него и, улыбнувшись, сказал:

— Несомненно, твоя страсть к культуре переборола тебя, прежде чем стать твоим выбором…

Обвиняющим тоном Исмаил Латиф сказал ему:

— Ты в значительной степени ответственен за поощрение этой его страсти. Но на самом деле ты много говоришь и мало читаешь, а этот бедняга принимает всё слишком всерьёз, читая столько, что может ослепнуть. Погляди на своё дурное влияние на него — в конце концов оно подтолкнуло его поступить в педагогический колледж!..

Не обращая внимания на ремарку Исмаила, Хусейн продолжил:

— А ты уверен, что педагогический колледж — это именно то, что ты хочешь?!

С воодушевлением, от которого грудь его раскрылась при первом же вопросе о колледже, и без всякого презрения или недоверия к другу, Камаль ответил:

— Мне достаточно будет изучать английский язык, чтобы сделать его средством для неограниченного познания, и поэтому я считаю, что это даст хорошую возможность также для изучения истории, педагогики и психологии…

Хусейн Шаддад несколько призадумался, а потом произнёс:

— Я познакомился со многими учителями вблизи во время своих частных занятий, и они не были хорошим примером культурного человека. Хотя, возможно, в том повинны устаревшие учебные программы…

Камаль с неослабевающим энтузиазмом отметил:

— Мне достаточно только этого средства. Истинное культурное развитие зависит от самого человека, а не от института!

Хасан Салим спросил:

— И ты хочешь быть учителем?

Хотя Хасан задал свой вопрос вежливо, всё же Камаль не в полной мере был доволен им, поскольку соблюдение правил этикета было глубоко укоренено в его характере, и покидало его лишь в крайних случаях, или когда кто-то другой начинал нападать на него. То был естественный результат его невозмутимости, с одной стороны, и благородного аристократического воспитания, с другой. Камалю было не так просто определить, был ли вопрос друга по-настоящему лишён недоверия и презрения, и потому он равнодушно пожал плечами и ответил:

— Это неизбежно, раз уж я решил изучать те науки, которые мне нравятся!

Исмаил Латиф скрыто наблюдал за Камалем…, оглядывал его голову, нос, длинную тощую шею, как будто представляя себе, как подействует его образ на простых учеников, и особенно на самых озорных из них. Он не удержался и пробормотал:

— Клянусь жизнью, это будет катастрофа!

Хусейн Шаддад снова заговорил с Камалем мягко и даже с некоторой привязанностью:

— Работа — это второстепенная вещь для тех, у кого есть далеко идущие планы, хотя нам не следует забывать про элиту, которая окончила этот колледж в нашей стране…

На этом разговор об учёбе завершился, и среди друзей воцарилось молчание. Камаль попытался обратить свой дух к саду, хотя разговор оставил в его голове пылкий след, и теперь следовало набраться терпения и подождать, пока его пыл остынет. Он бросил случайный взгляд на стол, где стоял кувшин с ледяной водой, и ему на ум пришла одна странная идея, которая раньше дарила ему счастье в подобных обстоятельствах: наполнить себе стакан и выпить из него, ведь вполне возможно было, что он прикоснётся губами к ободку стакана, которого касались её губы, когда она пила из него. Он поднялся и подошёл к столу, налив себе воды из кувшина, затем вернулся на место, сконцентрировавшись на себе в ожидании, словно ждал перемен — если ему повезёт, он достигнет цели, и из его духа проистечёт волшебная, неиспытанная до того сила, и он поддастся божественному опьянению, что вознесёт его на небеса счастья. Но увы! Он убедил себя в итоге, что должен получить удовольствие от приключений и прекрасной надежды. Затем он принялся с тревогой спрашивать себя: когда же она придёт?.. Глаза его вновь уставились на кувшин. На него нашло воспоминание о старинном разговоре, зашедшем у него с Исмаилом Латифом об этом старом кувшине, или, лучше сказать, о ледяной воде, которая служила единственным освежающим напитком, что подавали у Шаддадов!.. Исмаил упомянул тогда о строгом режиме экономии, которому подчинялся весь особняк, начиная с крыши и кончая подвалом, и спросил: «Разве это не одно из проявлений скупости?» Однако Камаль отказался клеймить позором семью своей любимой, и отверг это обвинение, приведя как доказательство их роскошный образ жизни, свиту слуг и наёмных рабочих, обслуживающих две машины, которыми они владели: «Минерва» и «Фиат», которые Хусейн чуть ли не присвоил себе. Как можно было обвинять их в скупости после этого?! Тогда Исмаил ответил ему — а его не нужно было тянуть за язык, — что у скупости есть много разновидностей, и что когда Шаддад-бек был миллионером в полном смысле этого слова, то считал необходимым окружать себя предметами роскоши и процветания. Но он ограничился лишь тем, что считалось в его среде самым необходимым. Этому правилу следовали без исключений все члены семьи: не позволялось тратить ни гроша без надобности… Слуги получали самое низкое жалованье и питались по минимуму. Если кто-то из них бил тарелку, то её стоимость вычиталась из жалованья. Сам Хусейн Шаддад, единственный сын в семье, не получал карманных денег, как было заведено в других подобных домах, где сыновья привыкли тратить без всякой нужды. Да, его отец покупал на каждый праздник некоторое количество акций или облигаций, но не давал ему на руки ни монеты… А уважаемые гости, приходившие к сыну, потчевались исключительно ледяной водой!.. Разве это не скупость? Пусть даже и аристократическая!