есть Бог и Его Святой Промысел. До жути и до душевного опадения я это переживала. Последнее — после операции. Это мой опыт. Для меня несомненный. И за это одно, я благодарна, что операция была, и что через нее мне открылось. Со дна отчаяния, без всякой потуги с моей стороны, без призывания этого опыта, — я была только пришиблена и ни о чем особенно духовном не думала, так что «самовнушения» быть не могло, — меня посетил Господь. Я не хочу касаться этого, т. к. такое нельзя говорить. Я для себя знаю. И в жизни… если вглядеться, — все было Его водительством. Это не фраза.

«Небытия» и я бы не страшилась. Уйти в небытие совсем не так уж страшно. Наркоз — и ты ушел, и все пропало… Но после смерти будет ведь не то… Именно не небытие ужасно, а то, что _б_у_д_е_т. И оно будет. Я знаю, душой и сердцем знаю. По непрервавшейся связи с папой знаю, что будет. И по многому другому. Я не прислушиваюсь к рассказам непроверенным о «чудесах» и т. п., ибо это о-чень опасно, но есть, есть вещи, которых обойти нельзя. Я отцу своему покойному, праведнику верю. И знаю от него, _ч_т_о_ бывало. Жутко становится, когда вот так столкнешься с живым и непреложным подтверждением Бога, пребывая в своей нечистоте. Папа не был ни истериком, ни мистиком, о слышанном и виденном он никому не растрясал, но сам знал, и те, кто мог и должен был принять.

Я не хочу и не стремлюсь ничего из области веры коснуться разумом… это все равно невозможно. И к чему? Разум же «открыл», разверз пучину. Подумай! Сердце, любовь и вера не открывали атомных бомб (во всяких смыслах). Разуму дано разрушать.

Для того, чтобы познать Бога нужен какой-то свой духовный опыт (если детская вера уже ушла), а остальное все — не нужно. Веришь, почувствовал, что Он, Единый и Благостный твой Создатель? — И приклонись к Нему. И прошепчи: «Верую, Господи! Помоги моему неверию!»881 И правда же не важно, что тебе Цолликонский на прочее ответит и сколько херувимов усадит на острие иглы. Такие разумники этим занимались (во смущение неискушенных душ). И разве можем мы себе все объяснить и все представить?! Оставь, не все ли равно, как сотворялся мир, как был изгнан Адам из рая, и был ли рай, и где, и что нас ожидает… Все познаешь. Все раскроется. Все истина, ибо ОН — есть! Не думай, и не кромсай себя. Ты не найдешь ответа. Уму ответ не дан. Только сердцу.

Карташев и Цолликонский — лучшие, по-твоему. Кто эту лучшесть смерил? Я знаю лучшего, действительно лучшего. Профессор богословия, философ881а, не меньше цолликонского Ивана… И в Вере — камень. Вот он был «лучший». И как он ставил душу метущуюся на свое место. Умнейший, образованнейший, с неколебимой верой. Всегда я на него смотрю душой. Разве чета он нам — невеждам в духовном смысле! Ах, да разве их мало!

Какое построение ума не разлеталось? Примеров много: теории о формах Земли, о ее верчении, о том же атоме. И кто знает, не рушится ли и астрономия, не полетят ли и прочие науки? Давнишние учения. Дарвин882 шумел, — теперь его опрокинула биология. А уж почти что были мы хвостатыми. Возьми у разума свой скальпель и благостно проси помочь Господа! Этим начала, этим и кончаю! Господь с тобой! А я к тебе все та же Оля! Жаль, что бросил лечение. Ухудшение есть доказательство того, что попало в точку. Я тревожусь твоей болезнью и всей твоей мукой. Обнимаю. О.

P. S. Прочла на днях один голландский роман, специально купила эту книгу, как «гениально изображающую жизнь голландскую и быт». Так стояло в каталоге, который мне присылает регулярно издательство. Так и называется: — «Голландская драма».

Взяла, чтобы проверить себя, свои впечатления, чтобы не «просыпаться» в своих писаниях.

Прочла. До ужаса подтвердилось все, что своим горбом познала. Какая бездна, какая гибель. И почему?

Потому что ушла самая животворящая сила из жизни их — любовь и вера. Все герои церковны, Библию знают наизусть. До геройства помогают ближнему, но… не из любви, а по долгу. Все — долг. И Бог у них не благостный, а карающий, какой-то деспот. И Библия какая-то страшная книга. И всюду и везде страх. Страх греха. И всюду о грехе, и всюду желание праведности, но… не по горячности сердца, а потому, что так Библия велит, закон, долг… Все осознанно, все оформлено, все в рамках. И эту суть Голландии (а с ней и прочих стран) никто не осознает, не окунувшись в ее толщу, живя только в эмиграции.

Нет непосредственности сердца. И так во всем: в быту, во взаимоотношениях молодых людей, в браке, в религии. Стремясь к совершенству (из страшной гордыни) герой кончает поджогом воспитавшего его дома и сгорает в нем и сам. Характерно, что они здесь все ненавидят ту «клетку», из которой произошли. Все хулят свой дом, родителей… Хулят и пожирают сами себя. И все это под знаком мрачной религиозности. Кальвинизм им на каждом шагу зудит: «недостоин», «то нельзя», «другое не смей», «кара Божия» и т. п. Их мрачность духа сказывается на всем быте и не может не отражаться и на других. Что может прийти в душу, когда (из книги) старушка вечера проводит с «кофейным огоньком» (* Из долга экономить центы. Вся жизнь их — неприятный долг… Обязанность.) — (это не больше того света, что отбрасывает поддувало самовара) и передумывает в тысячный раз Библию о своем несовершенстве. Они угрюмы, молчаливы, замкнуты. А Цвингли[269] 883 разве был лучше?

Материала у меня для работы масса, но возможностей почти нет. И душевной и физической. Я тоже не на высоте. Не знаю, что и делать. Страдаю от того, что не делаю. Душа же моя размотана, и вся я разбита. Много проблем, много забот. Ну, да что обо мне-то! Голубчик, будь же здоров и бодр.

208

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

9. XII.48

Дорогая Олюша, пишу _п_о_к_а, — надо. Пошлю заказное, — чтобы сказать: чудесно письмо твое! _В_с_е_ я знаю, но ты вложила ум сердца. Верно, четко об Иване-Цолликонском. Лучше нельзя. И это знаю (случай с электрической лампадкой), но ты остро отметила. Под богословом разумею покойного А. А. Овчинникова. Дорог мне твой личный опыт, я тебе верю. Я тоже имею свой опыт. Мне лучше. «Срыв» мой мне ясен: обдумывая