Шрифт:
Закладка:
В качестве последнего, пятого, пункта Шилль намеревался совершить какое-нибудь другое «последнее помазание». По сути, он был волен сделать что угодно, выкинуть любой номер, ведь в случае смерти наказание его не ждет, а если смерти получится и сбежать, все будет не так уж и плохо. Закатить прощальную оргию или хотя бы вечеринку? Взять в банке огромный кредит, поскольку возвращать его, может, и не придется? Совершить добрый поступок? Тут еще вопрос, что под этим понимать, и Шилль не был уверен, что успеет отыскать на него ответ. Одарить кого-нибудь? Срочно обратиться в религию? Все казалось осуществимым и одновременно чрезвычайно бестолковым, в результате чего Шилль, точно победитель лотереи, который уже сам не рад баснословному выигрышу, недовольно морщился и отбрасывал идею за идеей.
Что бы выбрали другие люди, окажись они на его месте? К сожалению, откровенничать на данную тему в обществе не принято. На ум Шиллю пришли молчаливые самоубийцы, которые ошарашивают окружающих своей смертью, а иногда и прощальным письмом. Он тоже мог бы написать что-то в этом роде, среди дуэлянтов это не являлось редкостью. Прощальное письмо всем, целому миру, никому конкретно. У Шилля не было ни братьев, ни сестер, ни детей. Его родители умерли: отца он даже не знал, а с матерью, перенесшей тяжелый инсульт, Шилль так намучился, что, когда два года назад ее не стало, он ни минуты не горевал и по сей день ждал, когда же в душе появится скорбь.
Лучшим другом Шилля со школьной скамьи был Ян Фоглер, длинноволосый человек с разноцветными татуировками на предплечьях, что вкупе с добродушным лицом и звучным, довольно высоким голосом свидетельствовало о чрезвычайной многогранности его личности. Получив образование в области искусствоведения и философии, он стал главным редактором рекламной газеты и, упоминая о своей учебе, заявлял, что она была не только бесполезной, но и абсолютно контрпродуктивной.
Вечером того дня, когда по почте пришло письмо с фотографией, сделанной камерой контроля скорости, Шилль и Фоглер встретились в спорт-баре. Они заказали по кружке пива и уселись за столик прямо напротив стены, увешанной плоскими телевизорами, на которых с выключенным звуком транслировались соревнования по боксу.
Фоглер, к изумлению Шилля, был в курсе того, что Констанция теперь с Марковым. Он тоже выразил удивление тем фактом, что она предпочла его другу какого-то психиатра.
— Ты разве с ним знаком?
— Да, мы с ней виделись, и она пришла с ним. Весьма приятный…
— Со мной она даже не поговорила, — перебил Шилль с уместной, по его мнению, мрачностью в голосе, — а если бы и поговорила, вряд ли это что-то изменило бы. Но меня мутит от одной мысли, что Констанция обсуждает с этим пижоном наши отношения.
— Люди расстаются, дружище, — сказал Фоглер, опустив взгляд. — Что тут поделаешь.
— Доктор соблазняет пациентку — нечего сказать, настоящая терапия, вот это я понимаю! — Саркастический голос Шилля сделался громче.
На экране двое полуголых потных мужчин дубасили друг друга кулаками по голове.
— Вильгельм Райх так делал. Юнг так делал. А Фрейд — даже с сестрой жены.
— Делал как? Делал что?
— Юнг называл это проявлением полигамных компонентов.
Шилль неверяще уставился на Фоглера. Тот упорно долдонил свое: мол, жизнь есть жизнь, у любви свои законы, тут нечего понимать и нечего осуждать, любовь умеет осуществлять неосуществимое, в этом и состоит ее предназначение и ни для чего другого она не нужна. За примерами далеко ходить не надо, взять ту же литературу: везде в центре внимания оказываются невозможные отношения, все прочие просто не представляют интереса. Тристан и Изольда, Ромео и Джульетта или, если брать примеры из реальности, Гёте и Вульпи-ус, Вагнер и Козима, Альма Малер и Кокошка… Что ни случай, то скандал, один большой балаган.
— Ян, к чему ты клонишь? По-твоему, я должен радоваться, что Констанция бросила меня ради какого-то малахольного?
— Не сравнивай их отношения с теми, что были у Констанции с тобой, это глупо. Просто пожелай ей счастья с новым избранником.
— Да я и желаю ей счастья и всего такого. Но если она счастлива с ним, с этим… — Он перебрал в памяти ругательства, но не нашел ни одного подходящего, — значит, быть счастливой со мной она не могла. Вот что меня гложет.
— И что ты собираешься предпринять? — Фоглер обвел взглядом настенные экраны, на которых в данный момент показывали пустой ринг. — Поколотить его?
— А смысл? — вздохнул Шилль, переливая часть пива из кружки Фоглера, которая все еще была полна, в свою.
— Ты ревнуешь. Кто не ревновал бы на твоем месте?
— Я, — ответил Шилль, — я бы не ревновал на своем месте. Дело не в Констанции. Я ей не хозяин, она вольна уйти от меня. Тот, кто любит, имеет право на потери, без этого никуда, что тут еще сказать? Перефразируя Новалиса, пускай все изменяют, я верность сохраню.
— Я что-то совсем запутался, — почесал в затылке Фоглер. — Что ты собираешься делать?
— То, что всегда делают при данных обстоятельствах, точнее, всегда делали в шестнадцатом веке, в семнадцатом и далее вплоть до двадцатого. Почему эта традиция прервалась, я не знаю. Сам посуди, разве что-то поменялось? Один человек оскорбляет другого. В былые времена оскорбленный незамедлительно потребовал бы устроить поединок на шпагах, саблях или пистолетах. А в наши дни? Чем он смоет с себя позор? Ничем, разве что попытается замазать его разговорами, таблетками, терапией и прогулками. Мы живем в век пустой болтовни, мы обездоленные люди, самые несчастные во всей мировой истории.
Шилль огляделся, словно безлюдный зал и экраны на стене являлись подтверждением его тезисов.
— Это называется жизнью в цивилизованном обществе, — прокомментировал Фоглер.
— Вот как? Ты серьезно? Жизнь в бессильном обществе, накопившем опыт собственного бессилия, в обществе, где всем нравится ощущать себя бессильными? Меня такой вариант не устраивает. Можешь считать меня романтиком, но я обращусь к этому психованному и попрошу у него согласия на то, чтобы я его застрелил. Нет-нет, убивать его я не хочу, мне просто нужно, чтобы он осознал, насколько все серьезно. К тому же дуэль значительно улучшит его поведение и даже придаст стильности, которой у него нет.
Боксеры на экране кружили по рингу, наскакивали друг на друга, наносили удары. Шилль говорил, все больше обращаясь
