Шрифт:
Закладка:
— Доброе утро, — сказал Геракл, вытягивая руки над головой.
— Не кричи. Я и так тебя слышу.
Геракл понизил голос, но не сумел удержаться от усмешки:
— Трудная ночь?
Иолай застонал, кивнул и уронил одну руку на подлокотник кресла. Глаз он так и не открыл.
— Я провел тут практически всю ночь. И все ради долга, подчеркиваю и хочу, чтобы ты это знал.
— Я и так не сомневаюсь в этом.
Иолай заворчал, понимая, что друг ему все равно не верит.
— Кстати, пока ты занимался… своими делами… я поговорил кое с кем из так называемых повстанцев. С тремя женщинами, которых мы видели в пещере.
Геракл поднял одну бровь:
— В самом деле?
Иолай поморщился от головной боли:
— Да. Правда. И знаешь, что я выяснил?
Геракл снова потянулся и громко зевнул.
— Конечно. Почему бы и нет?
— Ну, во-первых, никакие они не повстанцы.
Геракл кивнул:
— Тогда мы вычислили с тобой правильно.
— Да, но мы не догадались, что они получают от кого-то за это плату. Небольшую, но ведь они не богатые, поэтому рады и такой. Вениция не знает, кто платит эти деньги, но тот парень Ротус наверняка в курсе, потому что он эти деньги раздает.
Геракл не очень удивился. По тому, что говорили эти лжеповстанцы и Голикс, он уже заподозрил, что за всем этим скрывается Тит Перикал. Помешивая в политическом котле, сказал он, проще всего остаться у власти, если ты этого хочешь. Особенно если ты не слишком хороший правитель.
— Вот что она сказала, — подтвердил Иолай. — А ты хотя бы представляешь, сколько вина способна выпить эта пигалица?
— Нет.
— Просто ужас. И мне ничего не оставалось, как пить с ней наравне.
Геракл откинулся к стене. Окно находилось над его левым плечом. Уличный шум усиливался по мере того, как пробуждался город, а окрашенный свет, проникавший в комнату, сказал ему о том, что небо, вероятно, покрывает дымка или что-то в этом роде. Иолай же слишком сильно мучился от похмелья, чтобы замечать хоть что-то вокруг. Напрашивался вывод, что если в городе и орудуют повстанцы, то они непременно должны были отвлечь его с помощью женщин и напоить. Бедняга выглядел ужасно, удивительно, как он еще мог дышать и сидеть в кресле, не падая на пол.
Тем не менее Геракл сказал:
— Ты поступил правильно.
— Скажешь это на моих похоронах. — Иолай застонал громче и поморщился. — Кстати, она еще сказала, что тут водится чудовище.
— Клотон.
Иолай открыл один глаз.
— Ты знаешь?
Геракл кивнул и рассказал про свой визит к Посейдону, хотя и не упомянул про то, как дядя сбил его с ног волной. Иолай запомнит это и не даст забыть и ему.
Глаз закрылся.
— Проклятье. Я мог бы тогда так не стараться.
Геракл засмеялся:
— Ох, верно. Ты попал в такую переделку.
— А вот и попал, Геракл! Ты даже не представляешь, каково было допрашивать эту женщину. Знаешь, она очень умная. И скользкая. Чтобы узнать все это, мне пришлось использовать все свои трюки. — Он вздохнул: — Может, она придет на мои похороны.
— Похороны получатся двойные, если я что-нибудь не съем. Немедленно. Я умираю с голода, а у нас впереди еще длинный день.
С этими словами Геракл встал с постели, поставил протестующего Иолая на ноги и потащил его вниз завтракать. Там он съел все, что стояло на столе, а Иолай ежился, пил только воду и сумел проглотить лишь несколько кусочков хлеба.
Потом они постояли перед «Красным вепрем», глядя, как народ неторопливо движется в сторону главной площади. Все были в ярких одеждах, независимо от своего положения. Колесницы, повозки, украшенные лентами, цветами и перьями, медленно продвигались к центру города. Все лошади тоже были празднично убраны — гривы и хвосты заплетены в косички и украшены золотыми и серебряными нитями; у некоторых на голове красовался плюмаж, а у одной на боках была изображена гора Олимп.
Обе стороны главной улицы тоже не чуждались праздника. Торговцы выложили на лотках товары перед своими лавками; там можно было найти все, от редких статуй Деметры и Посейдона до крошечных ковриков, сплетенных руками благословенных дев, преданных богине, которые жили одни в горах и никогда не видели света дня.
Короче, на улице царил хаос и гвалт, но никого это не огорчало.
— Я скоро оглохну, — пожаловался Иолай.
Геракл сочувственно подтолкнул его, успев заметить, что его друг хотя и собрался умирать, но тем не менее бросает масленые взгляды на проходящих мимо хорошеньких женщин.
— Ну и что теперь? — Иолай потер руки. Он моментально вылечился от похмелья, когда им овладело праздничное возбуждение.
В совете старейшин их не ожидали до заката солнца, когда им предстояло стать участниками церемониального пира и последующего состязания красавиц. Однако искушение побывать на главной площади оказалось слишком сильным. Геракл тоже был не прочь провести там день: полюбоваться на акробатов и дрессированных животных, послушать музыку, полакомиться различными яствами, выпить вина. Они могли также отправиться в гавань и наблюдать там то же самое, только с морским уклоном.
— Я голосую за площадь, — быстро ответил Иолай. — Вода напомнит мне, что в ней где-то поблизости плавает Клотон. Я хочу наслаждаться снедью и не хочу сам превратиться в снедь.
Геракл с сомнением покачал головой. Если Иолай не спорит, значит, что-то неладно.
— У тебя там какие-то дела?
Иолай провел ладонью по лицу.
— Нет. Ну… нет. Просто я вспомнил, как Вениция сказала мне что-то, что я должен был запомнить и передать тебе, но только я совсем забыл, о чем шла речь.
На лице Геракла отразилось сомнение.
— Если она вообще что-то передавала тебе.
— Да. — Иолай кивнул. — В том-то и вся загвоздка.
— Ну ничего, потом вспомнишь, — успокоил его Геракл. — Пошли.
— На площадь?
— В конюшни.
— Ой, конечно, это ты здорово придумал. Ничто не сравнится с бодрящим ароматом конского навоза поутру. Лучшее лекарство от похмелья. — Он нахмурился: — Ты либо хочешь меня проучить, либо хочешь моей смерти, верно?
Вместо ответа Геракл легонько толкнул его плечом, и они шагнули в людской поток. Пока они шли к конюшням, он объяснил, что хочет еще раз переговорить с Голиксом. Иолай не видел в этом никакой необходимости, но не возражал. В его голове все еще пульсировала каждая извилина, ноги оставались деревянными, а мысль о том, что он предстанет перед всем населением этого города, втиснутым в пространство одной площади, казалась ему невыносимой.
«Это меня непременно убьет», — заключил он.
Геракл от души рассмеялся, к немалому
