Да, да,— согласился Айронсайд.— Это когда историю войн пишут побежденные.

— Историки, военные особенно, разучились рассказывать о великих событиях просто, прямо, правдиво,— согласился писатель.— Мой друг Честертон тонко заметил: «Пылкий историк видит одну сторону вопроса, спокойный не видит ничего, даже самого вопроса».

— Я не читал Честертона,— признался Айронсайд. — Не люблю истории, самой необязательной из наук. История подделывается тогда, когда она делается, я же намерен сказать правду. Ваше дело, как с ней обращаться, сэр, но вот что я скажу: если за июль — август мы прошли на Северной Двине триста миль, то в сентябре — ни одной, и виноват в бесплодности наших усилий какой-то подпоручик Уборявячус, которого для легкости произношения зовут Уборевичем.

— Что за варварская фамилия!

— Этот варвар перекрыл все пути на Котлас и связал нас по рукам,— Айронсайд взял донесение шпиона, перечел запомнившуюся фразу: — «Мало найдется английских офицеров, которые будут отрицать, что он знает свое дело...»

— Мнение наших офицеров — высокая оценка. Очень лестная оценка!

— Объективность в оценке противника — национальная черта нашего характера,—философски заметил Айронсайд.— Если быть до конца объективным, то нам необходимы свои і'боревичи. Ему двадцать два года. Дивный возраст! Завидую таким юношам, у них есть время оставить свой след на земле.

— Я хотел бы проехать к передней линии фронта. Это можно? — спросил Джером-Джером.

- Можно, но нужно ли? Сейчас на Северном фронте полное затишье. Мы готовим удар по двум направлениям и думаем зимой быть в Москве, тогда я с удовольствием увидел бы вас на параде британских войск...

Джером-Джером беседовал не только с командующим оккупационной армией, но и с рядовыми ее, он сопоставлял и сравнивал мнения не одних англичан, а шотландцев, американцев, французов.

Питерский отряд под командой Петра Солодухина незаметно подошел к Троицкой, в которой стоял Шотландский батальон. Солодухин приказал разбить бивак и ожидать утра, не привлекая внимания противника. По уговору с Уборевичем штурм деревни решили начать, когда на левом берегу взлетят сигнальные ракеты.

Потянулись часы томительного ночного ожидания. Солоду-хин прислушивался ко всем звукам, летевшим из лесной темноты: доносились слова отрывистой иностранной речи, ржание лошадей, потрескивали от мороза сосны, разламывался с шелестящим гулом лед на реке.

Ранним утром на левом берегу началась винтовочная перебранка, просекаемая басовитым аханьем пушек, в заснеженном небе появился самолет — неуклюжая крылатая этажерка долго висела над биваком.

Над белой пустыней севера одна за другой взлетели три ракеты, сразу наполнив снежную мглу зловещим светом. Сиг-нал ^ боревича означал: «Мы начали дело, очередь за вами».

Питерцы бросились на штурм Троицкой в то самое время, когда Южаков повел вятичей в атаку на Селецкую. Пять дней продолжались упорные бои на левом и правом берегах Северной Двины и закончились поражением интервентов.

Англичане поспешно отступили в Шенкурск.

Командование Северного флота реорганизовало свои войска. Вместо боевых завес были созданы регулярные дивизии и полки. Из разрозненных отрядоз возникла 18-я стрелковая дивизия, командиром ее назначили Иеронима Уборевича.

Новый комдив принялся властной рукой наводить дисциплину в полупартизанских отрядах, которыми командовали эсеры. В сопровождении Южакова и Хаджи-Мурата он отправился по деревушкам, где квартировали отряды, ставшие ротами и батальонами его дивизии.

Был солнечный денек, искрились разузоренные инеем деревья, кошевка, запряженная парой сытых «вяток», мчалась по накатанной дороге. Хаджи-Мурат в закуржавелом башлыке то обгонял кошевку, то ехал рядом, перекидываясь шутками с Уборевичем и Южаковым.

Уборевнч стал рассказывать Южакову о своей Литве, о том, как мечтал быть математиком.

— Но революция сделала меня солдатом, только не могу я похвастаться, как Наполеон, что военная профессия — моя вторая натура. Наполеон говорил о себе, что где бы ни был, всюду командовал. Двадцати трех лет командовал при Тулоне! в двадцать пять водил солдат в итальянскую кампанию. Он жил войною, как иные живут любовью. И все же он блистательный учитель военного искусства, у него следует учиться особой уверенности в праве подчинять себе солдат, распоряжаться их судьбами. Эта наполеоновская уверенность нравится мне, но при условии, если есть большая и прекрасная цель. Для меня такая цель — борьба за народ,— говорил Уборевич.

Тревожно пел под полозьями снег, светились ускользающие в солнечную дымку деревья, было бело, искристо, морозно. Под

вечер Уборевич, Южаков и Хаджи-Мурат подъехали к таежному сельцу, где был на постое третий батальон. На околице темнела убогая деревянная церковь, рядом сутулилась еще более убогая школа, занятая под казарму.

Они вошли в школу, набитую бойцами, в нос ударили запахи грязной одежды, дурной пищи, сырости, гнили. Чадил фитиль в плошке с барсучьим салом, из полутемноты смутно виднелись обросшие, серые физиономии.

— Что за часть? — спросил Уборевич.

— Первая рота третьего батальона,— прохрипел кто-то из угла.

— Я из штаба дивизии,— слукавил Уборевич. — Мне нужен командир.

— Он в поповском доме на постое, туда топай,— посоветова-* ли бойцы.

Проваливаясь по колени в сугробах, они перебрались на другую сторону улицы, постучались в двери поповского дома. На стук никто не вышел, хотя в освещенных окнах мотались человеческие тени, слышался говор и хохот. Уборевич толкнул дверь, она открылась.

За столом, на котором стояла четвертная бутыль самогона, валялись хлебные корки, соленые грузди, полураздетые мужчины играли в карты. На деревянной кровати, с папиросой в зубах, лежал рыжеволосый человек.

Южаков и Хаджи-Мурат остановились у порога, Уборевич шагнул к игрокам, те молча посмотрели на него.

— Здравствуйте! — поздоровался Уборевич таким недобрым голосом, что рыжий приподнялся. — Кто командир батальона?

Рыжеволосый обмахнул лицо ладонью, словно убирая липкую паутину.

— Ты чё болтаешься в штабе? Пошел вон!..

— Встать! — гаркнул Уборевич.

— Чё, чё! Очумел, чё ли, сукин сын?

— Ах ты негодяй! — Уборевич распахнул шинель, расстегивая кобуру маузера.

Игроки увидели на груди его орден Красного Знамени: все знали, что орденом высшей воинской славы, недавно учрежденным, награжден пока один человек в дивизии — ее командир. Рыжий затряс головой, вытряхивая из нее хмель и тугую боль, игроки вскочили с мест, вытянув руки по швам.

Уборевич схватил четверть с самогоном и швырнул к порогу, стеклянные брызги разлетелись