— Не нахожу слов для оценки вашего поведения. — Уборевич застегнул кобуру. — Стыд и позор — не те слова, которыми надо клеймить отношение к дисциплине. Завтра же — слыши-

те? — завтра утром отдам всех вас под военно-полевой суд, и первым командира батальона! — Хлопнув дверью, Уборевич вышел из комнаты.

Проливные дожди сменялись мокрыми метелями, леденящие ветры приобрели ураганную силу, топи покрылись пеленой рыхлого снега, под которой таились бездонные провалы.

В такую распутицу Уборевич начал широкое наступление на укрепления интервентов в таежных деревушках Ивановской, Селедкой, Троицкой. На штурм укрепления в Ивановской он послал питерский отряд под командой Петра Солодухина, питерцев поддерживали вятские добровольцы Алексея Южакова и эскадрон Хаджи-Мурата.

Англичане отбивали атаку за атакой, сами бросались в штыковой бой, отступали в прикрытия, снова отчаянно сопротивлялись. Наступление красных приостановилось в версте от вражеских позиций.

Ночью приехал Уборевич и у костра, под снежные вихри, долго совещался с командирами.

— Давайте размышлять совершенно конкретно, без ссылок на особые обстоятельства или безмерные трудности,— говорил Уборевич. — Перед нами деревня Ивановская, до нее всего одна верста. На этой версте — окопы, пулеметы, орудия. Деревню защищают англичане, французы, шотландцы, но она для них всего-навсего населенный пункт в диком месте на краю света. У иностранцев нет к этим местам ни любви, ни привязанности, нет ничего, за что стоило бы драться,— следовательно, противник не дорожит этой самой Ивановской и оставит свои позиции, как только почувствует опасность. Для нас Ивановская — это Россия, это такое же родное место, как Москва или Питер. Освободить тысячу Ивановских — спасти революцию и народ от поработителей. Вот все, что хотелось вам перед завтрашним штурмом сказать,— заключил Уборевич.

Метались в ночи языки костров, красноармейцы, скорчившись, лежали вповалку, кое-кто курил, молчаливо глядя в костер, тая от посторонних заветные думы. Валил вязкий снег. Алексей Южаков сидел около Хаджи-Мурата, пытаясь представить завтрашнюю атаку, но она казалась непостижимой, как звезды. Кто-то завтра, может быть сам он, погибнет при штурме Ивановской, и никто, даже родные не узнают про его могилу. Одиночество и тоска овладели Южаковым от этих мыслей.

Где-то рядом рухнуло дерево, его падение вывело из забытья Хаджи-Мурата. Он приподнялся, сел на корточки, вытащил кисет с махоркой.

— Сосна свалилась! Жалей не жалей, пропала сосна,— видно, не уберечь дерева в лесу, а девки в людях. Давай закурим.

704

— Потише, разбудишь Уборевича,— предупредил Южаков.

— Я разве ишак? Он —мой кунак, настоящий джигит, я его сон берегу. Ему завтра командовать надо, а меня предупреждать не надо...

Южаков глянул на темное, горбоносое лицо и подумал, что совершенно не знает осетйна. Почему этот человек оказался в армии красных?

— Ты давно с Кавказа? —желая вызвать Хаджи-Мурата на откровенность, полюбопытствовал он.

— Забыл, когда аул покинул, Я и в Россию-то вернулся в шестнадцатом году, а меня— за шиворот и на фронт. С той поры из седла не вылажу,— словоохотливо заговорил Хаджи-Мурат.

— Где же ты странствовал?

— По Америке колесил, на Клондайке счастье искал. Золотая лихорадка трясла меня, как мальчишка грушу, а денег нет. У меня деньги — гости, а не хозяева...

— Не подфартило, что ли?

— И фарт, и денежки были, но остался гол, как кинжал без ножен.

— Что ж такое приключилось?

Хаджи-Мурат выхватил из костра уголек, подбросил на шершавой ладони, в глазах его проплясали точки огня.

— Тебя золотая лихорадка не трясла? А баб ты любишь? А в картишки играешь? Я всегда по банку бью — рюмками золотой песок на кон ставлю,— с вдохновенной яростью выдохнул он.

—: и много у тебя золотишка скапливалось?

— Не люблю потери считать, люблю слушать золотой звон в кармане.

— А я вот никогда не видел золота в чистом виде. Часики да кольца щупал, а чтобы самородки — не приходилось.

— Ца, ца, ца! — поцокал языком Хаджи-Мурат. — Кто золота не мывал — тот и жизни не видал, а кто мыл, того снова тянет. Это, кунак, как вино.

— Почему же Клондайк покинул?

— До Юкона слушок докатился: в России, на Охотском побережье, бешеное золото открыли, аляскинские старатели двинули на Камчатку, в Охотск, и я захотел, но на Кавказ потянуло. Душа по аулу истосковалась, сперва решил дома побывать, а потом уже снова на север. Приехал в Россию и попал на фронт. В дикой дивизии лямку тянул до самой революции...

— В какой «дикой дивизии»? — встрепенулся Южаков.

— В Третьем конном корпусе наша дивизия находилась. Вместе с генералом Красновым на Петроград шли...

— Ты участвовал в мятеже Корнилова?

— Я тогда эскадроном командовал, до Гатчины с мятежниками дошел. Под Гатчиной моих джигитов большевики так об-

23 а. Алдан-Семенов

работали, что я вместе с эскадроном к ним перебежал. — Хаджи-Мурат зевнул, обнажая хищные зубы, поднял воротник полушубка.— Спи, кунак, и пусть пошлет тебе аллах лукавый сон...

Канонада началась на рассвете, снаряды с воем уходили в заснеженную полумглу, снопы огня вставали над английскими окопами.

і-боревич прямой наводкой бил по окопам, потом перенес огонь на деревню, где скопились части противника. Еще рвались снаряды, когда пошли в атаку питерцы, за ними поднялись вятичи.

Англичане встретили красных в штыки. Шеренги атакующих сломались, разорвались, начался хаос рукопашного боя, когда поражение или победа зависит от случайностей, или всплеска чьей-то храбрости, или властного окрика командира.

Сломанные отчаянным сопротивлением, питерцы и вятичи попятились. В этот момент появился Уборевич. Полы длинной шинели его хлестали по сапогам, пенсне моталось на шнурке у левой щеки, Сползшдя на затылок шапка открывала юное, упрямое, отвердевшее в решимости лицо.

За мной! —закричал он так, будто от его крика зависел весь успех атаки.

Красноармейцы, повинуясь чувству долга и приказу своего командира,^ рванулись вперед, навязав противнику новый рукопашный бой. Англичане не выдержали ошеломляющего натиска, оставили Ивановскую и переправились на левый берег реки.

Уборевич, закрепляя успех наступления, приказал Солодухину^ продвигаться по правому берегу, вятских добровольцев перебросил на левый берег, чтобы обойти