Я до того задергана, что иной раз за себя боишься, — нервы сдают и чуть-чуть не истеричкой станешь. Каждый день новая пакость. До такой степени могут люди не иметь ни самолюбия, ни чести. А весна идет. Вчера, плюнув на все, до 4 ч. делала набросок с пруда и ивы[263], покрывшейся «пушком», залитых розовым светом. Чудесная картина. Плохи у меня глаза. Много ли поработала, а сегодня боль. Как только поосвобожусь, поеду в Velp к гомеопату, спрошу о тебе. Но ты ведь ему не веришь, как и все, что от меня, критикуя. Как между прочим было с Гелелович? Я так от нее ничего и не слыхала. От сей светской и воспитанной дамы, шокированной рассказами о сельской простоте. Сей миллионерши, не считавшей за нужное послать в счет своего долга посылочку любимому писателю.

У нас серьезные предложения ехать в Южную Америку. Арнольду предлагают войти в голландскую компанию по разведыванию опытных полей там, для разведения семян. Хотят поручить своему голландцу. Там целое поселение. Я ничего еще не знаю, как решу.

В Северную Америку никогда бы не двинулась, — ее так же раскатают при случае войны, как и любое другое место. А в их миллионах можно задохнуться. Вся эта материальщина мне претит. Разве что в русской Обители ты не коснешься всей этой мерзости, а так… очень уж там все «маммонно». Пока кончаю. Бегу на почту и по делам. Обнимаю. О. Не забывай меня письмами! Мне сейчас очень трудно!

Открыла конверт, чтобы приписать главное: дай Жоржу сведения из паспорта, точно, так, как это запрашивают для визы.

[Приписка на конверте: ] Джорджу я сказала, что Вам известно о нашем знакомстве из моего замечания по поводу газетных статей последнего времени.

199

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

11. IV.48 Воскресенье

Дорогая моя Олюша, спасибо: по твоему совету, написал G. К., послал еще и английский экземпляр «Солнца мертвых». Ну, что Бог даст, а надежды на благоприятное мало у меня… Что _и_м_ русский писатель! А, м. б., и не прав я, не уповая. Нет, я далеко не _и_х, и ты это должна знать. Только в одном схожесть: в решительном отвержении коммунизма, как системы, организующей _ч_е_л_о_в_е_ч_е_с_к_у_ю_ жизнь. Там, где сплошь ложь, насилие, отрицание свободы, отрицание _д_у_х_а, — не может быть ничего доброго. Я совсем — не _и_х_ (американцев), если они притязают на Россию, сознательно заменяю коммунизм — Ею. Об этом дал понять и в письме, никак, конечно, не подчеркивая, что и адресат может _т_а_к_ ошибаться, — напротив…

Благодарю, милочка, за твою помощь: знаю, что нелегко тебе писать… — и с благоговением принимаю твое душевное усилие.

Ивана Ивановича разболтал Париж. За эти 12–15 лет он уже 4–5 раз был в больнице. А тут — _с_а_м_ просил, чтобы Юля его поместила. Им овладела навязчивая мысль, что он один _т_е_п_е_р_ь, с моим отъездом, является… «опорой семьи», — и бессилен. В St-Remy он жил в тиши, писал стихи… а тут — встречи с «приятелями», волнующие разговоры о современности… — ну, толкнули, конечно, выпить… а это для него — срыв: ему абсолютно _н_е_л_ь_з_я_ ни капли, и в St-Remy он мог еще устоять. Он, в сущности, _р_е_б_е_н_о_к, чудесная душа, — мягкий, чуткий. Мне так жаль его! 3 недели нет от Юли ни строчки, и я ничего не знаю. Она писала, что он буйствовал, и теперь, в больнице (убежище св. Анны, казенное) — бредит. Ночами плакал, _в_с_е_ сознавая, что _т_е_р_я_е_т_ себя. «Помогла» развитию его болезни и Юля: устроила его чтение публичное (читали артистки), было хорошо принято, но Ивана Ивановича ударило, что «Русская мысль» не отозвалась ни строчкой. А _н_е_ отозвалась потому, что Юля поступила неосмотрительно, дав объявление и в про-советскую газетку «Русские новости», где дали 2–3 строки в хронике о предстоящем «вечере». _Н_е_л_ь_з_я_ _т_а_к_ _н_е_ разбираться, при нашей обостренности положения, — стараться черпать из двух столь разных источников. Такая «обывательщина» _н_ы_н_е_ _о_с_о_б_е_н_н_о_ недопустима. В_С_Е_ это и послужило толчком. Конечно, и мой отъезд: у Ивана Ивановича могло создаться представление о сиротстве, хотя мой отъезд улучшал ихнее положение: отапливаемая квартира, посылки, продолжавшие поступать, — все в их распоряжении. Оба они меня искренно любят, и отъезд мой как бы лишал их душевной поддержки…

А я… я негодую на себя: надо было оставаться в Париже, терпеть и недостаток молока и хлеба, ну, продолжать выстрадывать. А что я здесь!? Работать не могу, en passant[264], — всегда так. Эти почти 4 мес. — бесплодны! Никакого душевного уюта — одна растрата сил. Хотя бы обогатился — душевным опытом! Пу-сто-та. И сознание — конца. И дела литературные — запущены: до сего времени «Лето Господне» — не вышло, все еще — «в брошюровке»! Конечно, тут еще — на поездку-то! — толкнуло предчувствие _в_о_й_н_ы, — так казалось: вновь переживать бомбардировки, уныние — и возможность _п_е_р_е_в_о_р_о_т_а! Пусть бесы захватили бы власть на неделю только: гибель была бы неизбежна, вывоз в Москву, _с_у_д… — об этом все так и говорили. Словом, _с_г_у_с_т_и_л_о_с_ь_ _в_с_е_ — и толкнуло. И всем этим неустройством я раздавлен. И не прекращающийся мой недуг: вот уже 2 года неотступно, — сил моих нет. Хуже, хуже… — ну, как же тут работать! Не знаю, — и никто не знает, а я был у 7 врачей — в Париже и здесь — и никакой пользы. Здесь, известный окулист ничего не мог сказать. Дал драже «Becozime», на базе витаминов В1, В2, В6… — 100 драже, — принял уже 20 шт. — ровно ничего. Возможно, что у меня экзема, сухая… нервная, что ли?.. Последняя надежда, что м. б. твой гомеопат нащупает! Ве-рю. Напрасно говоришь, что я _в_с_е_ — от тебя — критикую. Я же знаю твое большое сердце. И — преклоняюсь. Да, эта Гелелович — пустота, и еще с претензиями. Ну, какая она — миллионерша! — едва живут. Это ее сестрица — да. Каюсь, уезжая, я и не простился даже.

Восхищаюсь твоею стойкостью: ты — подлинная, если в таком хаосе еще рвешься к творческой работе. Ох, ка-кой зуд! — глаз вырвал бы!! О, какая му-ка! И как я буду публично читать?!.. Милая, ты — подлинная, да, да!.. Дай Бог сил тебе. М. б. решишься ехать в Южную Америку — там окрепнешь. С испанцами наши хорошо уживаются, там нет этой бешеной погони за долларом, этой горячки… — и ты м. б. встретишь лучшие условия.