насмешливое и всем войском свистели и смеялись...

— Мы пробовали сделать вылазку. Но, увы, у меня так мало людей!.. Юнкер — которого ты, Николаус, уже видел, ибо он вместе с нами встречал тебя, и который, как ты заметил, давно уже не юнкер[43], я тебе его ещё представлю, — ударил по проходящему войску в хвост. Мы поддержали его пушками. Но у Юнкера под началом было всего две сотни человек — хоть и отборных, хорошо обученных и вооружённых. Тебе, Николаус, сыну купеческому, может, неведомо: двести хорошо подготовленных воинов, защищающих замок, — это сила; но двести воинов в поле против многотысячного войска — малая капля; только шума они и могут наделать, безумной храбростью угодить своей чести... Так вот, несмотря на то, что Юнкер опытный воин, наши едва ноги унесли; мы потеряли два десятка пеших и дюжину всадников. Русские даже не все развернулись, как будто не все и заметили вылазку. Они просто отмахнулись от нас, как отмахиваются от назойливой мухи. Они, считай, огрызнулись только, а я потерял лучших из лучших. Когда русские ушли, я послал людей подобрать тела погибших доблестных. Русские сняли с них все доспехи и зачем-то отрезали головы. Какой варварский обычай!.. Кто-то говорил потом, что головы ландскнехтов и рыцарей видели: головы болтались у стремян татарских всадников... Радбург потерял в этой схватке восемь рыцарей. Что мы с тех пор имеем... Я и четверо рыцарей, включая Маркварда Юнкера, а также Удо — вот и весь конвент[44]. А дороги — ни та, ни другая — не заперты. Замок не в состоянии сдержать таких многочисленных войск. И получается, что защищаем мы здесь не Ливонию, а только себя.

Николаус с сочувствием покачал головой:

— Даже мне, купеческому сыну, понятно, что Радбургу требуется пополнение. Наверное, вы уже писали о том епископу или магистру, дядя Ульрих?

Но барон словно не слышал его:

— Я не стар ещё, я полон сил, однако мне уже больше хочется спокойной жизни, чем состязаний и сражений. Такова природа человека: меняться со временем. Когда-то ветер в лицо меня радовал, ныне он раздражает... Я прекрасно владею всем этим, — он кивнул на ковёр, увешанный оружием, — и не раз побеждал в поединках, и воинскую науку не только по книгам изучал, но с течением лет, с появлением седины в бороде я стал более склонен договариваться, нежели сражаться. Особенно если враг намного сильнее... Всегда можно договориться. Чтобы обе стороны остались довольны. И этой войны, этой разрухи, всей этой гнусности, что творится вокруг руками людей, можно было бы избежать, будь наши епископ и магистр в своё время умнее и уступчивее, будь они прозорливее.

Допив вино, барон отпустил Николауса, дал ему большую зажжённую свечу:

— Засиделись мы с тобой. А мне ещё надо наведаться к сестре.

Глава 16

В темноте легко говорить тайком

иколаусу не спалось. Гнали сон голоса ландскнехтов, пировавших далеко заполночь. Разговоры то и дело прерывались смехом, потом смех вдруг выливался в песнь, но песнь, не допетая до конца, рассыпалась на восклицания, какие-то окрики; стукались кружки, и опять слышался нескончаемый многоголосый гомон. Однако пришло время, когда пирующие, похоже, увидели у бочат дно, когда по дну этому грустно заскребли кружки... Николаус ворочался с боку на бок, тревожимый теперь впечатлениями дня, тревожимый вопросами, какие появлялись ниоткуда и стучались в сознание, в тёмную дверь, требуя ответов. Он искал ответы, приоткрывал эту дверь, поднимая повыше свечу, но не находил их, ибо сразу за дверью натыкался на стену — глухую, неодолимую, необъяснимую. Дверь открывалась в никуда, и он затворял её. Ему становилось жарко, и он сбрасывал стёганое покрывало, у него затекала шея, и он отбрасывал в стороны многочисленные подушки...

Потом, отчаявшись заснуть, Николаус поднялся и распахнул окно. Вместе с ночной прохладой проникли в комнату бесконечные, звонкие песни сверчков, хозяев ночи; и наплывали эти песни волна за волной. Набежала тучка на небо, прикрыла звёзды. Смотрел Николаус в ночь и почти ничего в ночи не видел — только несколько бледных огоньков были видны в деревне за полем. Где-то там старая крестьянка, похоже, лучину жжёт, пряжу прядёт, напевает монотонную древнюю песнь, которую напевали в здешних местах и тысячу лет назад. А там, может, молодка с похожей песнью укачивает проснувшееся дитя, сокровище своё держит на крепких руках; и сладенький ротик ребёнка привычно находит материнскую грудь. Или старик-пастор зажёг там над пюпитром свечу, он пишет к завтрашнему проповедь; скрипит о бумагу перо...

Прикрыв окно, Николаус опять лёг. Но всё ворочался; не спалось, не лежалось; не находило покоя его юное богатырское сердце. В замке царила тишина. Наконец усталость стала брать своё. Дремотные бессвязные мысли опять посещали его, и стучались в тёмную дверь, и становились они всё бессвязнее, отвлечённее; они обращались в некие смутные образы, которые сами собой появлялись и, непознанные, ускользали; они проходили перед внутренним взором чередой, таинственными тенями, они приоткрыли тёмную дверь, за которой уже не было стены, и падали, падали в бесконечность, в бездну или уносились высоко в заоблачные небеса...

Николаус вздрогнул и приоткрыл глаза.

Или чуткое ухо уловило некий тихий звук, шорох? Или лёгкое движение воздуха потревожило его?.. Или кто-то стоял рядом, и Николаус почувствовал его присутствие?..

Кто-то стоял и смотрел на него и не дышал, бесплотный... стоял совсем рядом и смотрел, смотрел... Николаус повернул голову и увидел женщину над собой. Печальный лик. Её можно было бы назвать бледной тенью, или призрачной тенью, или голубоватой тенью, — если бы тень могла излучать свет. Женщина смотрела на него, женщина любовалась им, как любуется мать собственным сыном; у женщины двигались губы, будто она говорила что-то. Но эта женщина любовалась им и хотела что-то сказать ему не из этого мира, а из того мира, до которого за жизнь не дойти и на самом сильном коне не доехать. Хотя была она близко-близко. Обладай она плотью, Николаус услышал бы её дыхание, не то что голос...

Наверное, слишком часто барон подливал вина... Подумав так, Николаус закрыл глаза.

А когда он вновь открыл их, призрачной женщины уже рядом не было. Да и не могло быть. Почудилось. Привиделось в полудрёме, в полусне. В этой тишине, царившей в замке, были бы слышны даже самые лёгкие шаги.

...Но теперь эта женщина стояла в проёме двери. Между тем Николаус