Шрифт:
Закладка:
Хозяева замка были в обхождении с Николаусом подчёркнуто вежливы, многочисленная прислуга уважительна — столь уважительна, что прислуге этой ему даже не удавалось посмотреть в глаза. Слуги при встречах с гостем неустанно кланялись, служанки неизменно делали книксен, при котором на раз, на два отставляется назад ножка и делается лёгкое приседание и одновременно в поклоне скромно опускаются веки. Вообще Николаус отметил, что в замке работало довольно много женщин. Горничные девушки, кухарки, посудомойки, полотёрки, прачки, швеи, птичницы, молочницы... Ландскнехты, нёсшие несложную службу в замке, пользовались этим. Один раз Николаус видел, как какой-то стражник зажал молоденькую прачку в углу. Она, что было очевидно, не очень-то и сопротивлялась; по виду она отталкивала его, но при этом за плечи крепко держала. Когда Николаус проходил мимо, девушка быстро отвернулась, спрятала лицо, а стражник оглянулся и посмотрел на Николауса каким-то бессмысленным взглядом; сладкая улыбка на грубом лице стражника была для девушки.
В нише стены на повороте лестницы, ведущей на галерею, Николаус рассмотрел при свете дня статую Девы Марии — статую, о которой ему говорил Хинрик и которую он одно мгновение видел, поднимаясь в покои к барону. Статуя высечена была из чистейшего мрамора, высечена в рост человека и с великим тщанием до блеска отшлифованная. Байки про то, что это вовсе не Дева Мария воплощена во мраморе, а Эльфрида, жена Ульриха, Николаус слышал уже и от других из челяди. Он разговорился как-то со старым слугой, что нёс в тот первый вечер перед бароном подсвечники. Этот человек был ещё старше барона Ульриха, всю жизнь служил в замке и хорошо знал бывшую хозяйку его Эльфриду. Он и поведал Николаусу в подробностях печальную историю о безвременной смерти красавицы баронессы. Она умерла вскоре после рождения Отто — самого младшего из детей Ульриха. А от чего умерла, никто понять не мог — среди полного здравия повалилась супругу на руки и испустила дух. Даже опытный лекарь не смог объяснить эту смерть. Вся прислуга по ней скорбела и плакала, ибо Эльфрида была добрая госпожа — вот как Ангелика. О, и совсем не как госпожа Фелиция!.. А уж как барон горевал, то никакими словами не описать. Очень любил он это доброе сердце — красавицу-супругу. Дабы развеять тоску, он выписал из Риги поэта, и тот говорил ему об Эльфриде красивые слова и, подыгрывая себе на лютне, пел прекрасные нежные песни. Слушая его, барон ронял слёзы и не стыдился этих слёз. Он убивал время за кубком, временами восклицая: «Чтил я тебя, добродетель, но без Эльфриды ты только имя пустое». Барон говорил: для него жизнь без Эльфриды — что день без солнца, полон неизбывной печали, и что ночь без звёзд и луны, ночь мрачная, и что алтарь без божества, уж не алтарь, и церковь без креста, уж не церковь... о, жизнь без неё — не жизнь, а бессмысленное существование; и говорил он, что сам без неё — как птица без крыльев, как корабль без ветрил, как путник без пути, как герой без подвигов и будущего, как рыцарь без сердца. Он говорил это, а поэт это пел. Но от песен поэта становилось барону ещё горше, и в конце концов он поэта прогнал... В память любимой жены барон заказал на родине у себя, в Бремене, мраморную статую Девы Марии. И дал он мастерам в качестве образчика лик Эльфриды, написанный незадолго до её смерти искусным живописцем. Не сразу удалось мастерам-ваятелям то, что заказывал барон. Не раз, говорят, переделывали. Но барон Аттендорн щедро платил. И вот привезли однажды статую в Радбург и установили здесь. Кто знал Эльфриду при жизни, сразу узнали её в Деве Марии; говорили, что статуя потрясающе похожа на Эльфриду. А ещё теперь многие считают, что ваянная в Бремене Дева Мария очень похожа на Ангелику. Однако в том ничего удивительного нет. Почему же дочери не быть похожей на мать?
Николаус не однажды поднимался по этой лестнице на галерею. И всякий раз, так поднимаясь, Николаус ловил себя на мысли, будто он, смертный, поднимается именно к ней, к этой несравненной красавице со спокойным и чуть надменным лицом, на поклонение к ней поднимается, восходит к алтарю её, вознесённому в поднебесье, из мрака бытия земного, бренного, восходит он к свету вечной жизни, из неразумия к высокому стоянию духа, от человеческих злобы, зависти и подлости к кристально чистой, бескорыстной любви всесильного божества; он любить к ней поднимается или молиться. Но каждый раз взгляд Николауса натыкался на надменность, какая не могла быть присуща любящему божеству. Возможно, надменность эта происходила из холодности камня — очень белого и чистого, но мёртвого; будь фигура вылеплена из живого мягкого воска, она была бы теплее и, наверное, не осталось бы в ней места для надменности. Нельзя было не согласиться с тем, что статуя очень похожа на Ангелику; статуя была бы точной копией Ангелики, если бы не эта надменность.
Вечерами с лицом сосредоточенным и ясным, запёршись у себя в покойнике, Николаус при свете свечи или в малиновом тревожном свете зари рисовал на листе бумаги красивый замок Радбург. Как будто он птицей сумел подняться выше самой высокой — Срединной — башни и, паря в потоках ветра, ловя восходящие потоки воздуха могучими крыльями, кружил, кружил и рисовал, рисовал, и помечал разные важные мелочи — мостки и лесенки, бойницы и окошки, могущие служить бойницами, вороты и рычаги подъёмных механизмов, места расположения камер в стенах... Бойко скрипело перо. Красивый и величественный в неприступности своей вставал на бумаге замок Радбург.
Глава 18
Для воронов нужно иметь коршуна
уляя по Радбургу, Николаус не мог временами не сталкиваться с начальником замковой рати[47] рыцарем Марквардом Юнкером. Последний относился
