– Без тебя разберусь, – лицо виконта пылало. – Что ты тут забыла посреди ночи?!

Исабель поставила рядом со свечой флакончик с лекарством и огляделась в поисках стакана и воды. Кувшин и стакан обнаружились как раз на комоде. Исабель налила воды, накапала двадцать капель и поднесла виконту. Весенние цветы в ее груди распускались как под солнцем. Это было правильно. Прийти сюда было правильно, как можно спокойно спать, когда человек один в своей болезни?

– Вот. Я взяла у Кианы лекарство.

– Я же сказал, что справлюсь и без этого всего, – жар, исходящий от Винсента, ощущался даже на расстоянии. Глаза его лихорадочно блестели, а губы покрылись сухой коркой.

– А я сказала, что никто не должен оставаться один, когда ему плохо. И нет смысла упрямиться и отказываться от лечения, – Исабель присела на краешек кровати.

Может, она была убедительна, а может, виконту было слишком плохо, чтобы спорить, но лекарство он выпил.

– Горько, – скривился он.

– Ты как маленький, – улыбнулась Исабель. Но, вспомнив о своем визите к знахарке, посерьезнела.

– Винсент. Мне кажется, Киана про тебя знает, – сказала она тихо. – В смысле, что ты вовсе не беспомощный старик…

Виконт поставил стакан на столик, подтянул одну из подушек за уголок повыше, улегшись на нее, закрыл глаза.

– Может и знает, – равнодушно ответил он. – Ее мать приходила к воротам, через пару недель после того… как все случилось. Но я не думаю, что твоей… Киане интересно вмешиваться. Знахарки всегда держались в стороне от сплетен, дрязг, тайн и прочего людского сора.

Исабель положила руку на лоб Винсента. Тот был горячий-горячий, оставалось ждать, когда подействует лекарство.

– Я не ребенок, – проворчал Винсент. Глаза он так и не открывал. – Хотя, рука у тебя прохладная… Как у моей матери, когда я болел.

– Моя мама пела мне песни, чтобы я быстрее поправилась, – сказала Исабель, не отнимая руки. Винсент дернул уголком рта.

– Это хорошо… Моя мама не могла петь. Отец считал, что все эти нежности для барышень. А будущий глава рода должен переносить любую боль и болезнь с мужеством… Поэтому… мама тихо рассказывала мне истории. А…если отец заходил в комнату…сразу умолкала.

Голос Винсента стал совсем тихим, виконт засыпал.

– … про растения… про путешествия… про море… животных… она очень любила читать. И жить… И красивые вещи… Жаль, что сам отец считал ее… такой вещью… жаль…

Дыхание виконта выровнялось, и он уснул. Исабель убрала руку с его лба. Признание Винсента, его слова про отца эхом звучали в ее ушах. Что бы ни было в детстве виконта, не похоже, чтобы это детство было счастливым.

Исабель, поколебавшись, легла с краю, скинув туфли, и прижалась спиной к горячему телу виконта, пахнущему чем-то горьковато-сладким. Как скошенная трава. Как нагретый осенний луг.

Глаза Исабель начали слипаться, мысли путаться. В этой темноте, освещаемой лишь огоньком свечи, рядом с больным Винсентом, в тишине, нарушаемой лишь его хриплым дыханием, ей захотелось спать так крепко, так сильно, как она не засыпала уже много лет. С того дня, как, проснувшись, поняла, что сегодня день, когда пора хоронить маму.

Страшные воспоминания мелькнули яркой вспышкой и тут же пропали, уступив место тишине и темноте. Исабель тоже уснула.

Слова Исабель словно ударили меня под дых. Все эти несостоявшиеся невесты, приглашаемые дядей, все женщины, которые позже появлялись в доме по моему приглашению, все они восхищались богатством убранства. О да, поместье блистало. Самые хитрые пытались угадать, насколько дом мне дорог и сделать вид, будто он немедленно стал дорог и им. Впрочем, я несправедлив. Была еще юная, пышущая здоровьем Карин. Карин забыла и обо мне, и о цели приезда, едва увидела гобелены в гостиной. Водила пальцем по плетению, бормотала что-то про уникальную технику Закатной Земли, расспрашивала меня, где матушка заказывала эти гобелены. Ее восхищение было настолько искренним, всепоглощающим и, признаюсь, удивительным, что к Карин я даже почувствовал что-то, вроде симпатии. В любом случае, с ней я старался быть максимально деликатным, вежливым и обходительным. Не позволил себе никакой злобной колкости, замаскированной под комплимент, никакой злой иронии, никакой непристойности. Год спустя она вышла замуж за владельца крупной ткацкой мануфактуры. Ее дальняя родня, приглашенная дядей на зимние праздники, злорадно рассказывала, что семья Карин пошла на этот жуткий мезальянс лишь потому, что владелец был безумно богат и, как говорится, по уши влюбился в Карин. Рода он был хоть захудалого, но бедного, и, скрепя сердце, отец Карин рассудил, что лучше мезальянс, в котором два чудака часами могут обсуждать ткани, чем участь старой девы, сидящей у него на шее. Тем более, что старшая сестра Карин несколькими месяцами ранее составила просто блестящую партию с членом палаты лордов. А я был рад за Карин. Хорошо, когда везет хорошим людям.

Но никто, ни одна гостья не сказала то, что чувствовал я. Дом был не просто домом. Он был кусочком счастья моей матери. Он был ее воспоминанием о тех временах, когда она верила, что и ей повезло. Она столько раз описывала поместье, что, казалось, я знал каждый уголок. Все чашечки на тогда еще совсем юном Висконти. Всех рыб в пруду. Всю мозаику в часовне. Каждую ступень на лестнице. Переехав после своего совершеннолетия сюда, я наконец почувствовал себя в безопасности. Я не сказал Исабель, что мои родители приезжали сюда каждое лето. Три года подряд, пока, наконец, не родился я. После этого отец решил, что его наследнику не место в захолустном краю. И больше мама поместье не видела. К счастью, его поддерживали в хорошем состоянии. И когда слуги выстроились у входа, когда я открыл дверь, когда я увидел ровно ту лестницу из рассказов, ровно те резные панели, ровно ту коллекцию фарфора – мама словно встала за моей спиной. Юная и смеющаяся. Дом проник в меня, оплел меня корнями, поселился запахом дерева, застрявшим в ноздрях, скрипом половиц, воспоминаниями. «Мне нравится его запах. Я не могу подобрать слова» – такое не придумать. Такое не угадать. Рыбина словно влезла в мою голову, в потаенный уголок моей души. Это неожиданно и больно, я не готов к такому вторжению. Говорю лишнее, потом беру себя в руки, а рыбина слушает так, будто все понимает. Хотя нет. Не рыбина. И даже уже не птица. Звон ручья чудится мне в ее голосе. Мягкость мха и тепло нагретых на солнце камней. Не лесная нимфа, не буду льстить, Исабль