Шрифт:
Закладка:
— Может, на вече городском это послание обсудить, оно ведь всем новгородцам адресовано? — спросил у собравшихся Никита Ларионов.
— Ещё не хватало, — прищурился степенный посадник. — Мало нам свар и споров за последнее время? Не достаёт ещё, чтобы весь город передрался! Сначала самим надо решить — как быть, что дальше делать. — Он обернулся в сторону архиепископа: — Товарков сказал, что и тебе, владыка, Иоанн послание от митрополита Филиппа привёз, может, заодно прочтёшь? — обратился Ананьин к сидящему тут же на почётном месте, одетому в белую мантию, с белым клобуком на голове архиепископу Феофилу.
— Говорил я вам, — молвил опечаленным голосом встревоженный владыка, — предупреждал: не надо спешить, не надо измену ладить — нет, не послушали, и меня, грешного, уговорили, сделали пастырем отступников. Один мне теперь путь — в монастырь, откуда вы меня на позорище выставили.
— Что ты говоришь, владыка? — аж приподнялся со своего главенствующего места Василий Максимович, его обычно блуждающие глаза уставились на огорчённого архиепископа. — Как ты можешь в столь трудный для твоих духовных детей момент об отставке говорить, о монастыре? Сейчас самое время в полную силу людей успокаивать, дух города поддерживать. И не думай о монастыре. Ответь лучше — получил ли послание от митрополита? Что он пишет?
— А что хорошего может он нам, отступникам, написать? — архиепископ вздохнул и достал откуда-то из боковой складки своей просторной мантии свёрнутый в трубочку листок, не спеша развязал накрученную на него ленточку, положил её на колени и, столь же медленно расправив бумагу, начал читать её необычно глухим, полным грусти голосом:
— «Слышу о мятеже и расколе вашем. Горе, если и один человек уклонится от пути праведного, ещё ужаснее, если целый народ. Трепещите, и пусть страшный серп Божий, виденный пророком Захариею, не снизойдёт на головы сынов непослушных. Вспомните сказанное в Писании: “Беги от греха, как от ратника, беги от прелести, как от лица змеиного”. Сия прелесть есть латинская: она улавливает вас. Разве пример Константинополя не доказал её гибельного действия? Греки царствовали, греки славились своим благочестием. Соединились с Римом и служат ныне туркам. До сих пор вы были целы под рукой Иоанна; не уклоняйтеся от святой, великой старины, не забывайте слов апостола: “Бога бойтесь, а князя чтите”. Смиритесь и Бог мира да будет с вами!»
Закончив чтение, Феофил при всеобщем молчании свернул свиток, поднял с колен ленточку, завязал и убрал его на прежнее место — в глубину своей просторной белой мантии.
— Ну и из-за чего же тут так сильно убиваться? — прервал, наконец, опасное молчание боярин Иван Афанасьев, тоже один из активных сторонников Литвы. — Верно говорит Афанасий Евстафьевич — дело сделано и нечего людей смешить. К тому же весна на дворе. В эту пору враг к нам не лезет — кругом реки да болота непролазные. А к осени подготовимся к войне как следует.
— Отвечать-то будем что Иоанну и митрополиту? — спросил у совета Ананьин. И сам же ответил: — Владыка Феофил, пожалуй, сам разберётся со своим посланием, а нам пока нечего отвечать. Пусть всё остаётся, как есть. Кто-нибудь не согласен?
Таких не оказалось. Люди расходились молча, многие ощущали нависшую над всеми опасность.
Глава V
ПОХОД НА НОВГОРОД
Обычно спокойный и выдержанный посол Иван Фёдорович Товарков на сей раз явился из Новгорода в Москву взволнованным и категоричным: «Ни слова, ни грамоты, — доложил он государю, — но один только меч может смирить новгородцев».
Тут же назначил Иоанн заседание Государственной думы, призвав в столицу своих братьев, святителей, бояр, воевод. Обычных мест в его приёмной посольской палате не хватило, и потому были установлены дополнительные лавки. Народу набилось столько, что меньшим людям из дальнего конца комнаты приходилось привставать, чтобы видеть происходящее впереди.
Иоанн явился в парадном одеянии — парчовой, унизанной дорогими каменьями и подбитой по низу соболями распахнутой ферезее с откидными рукавами. Из-под неё виднелся длинный охабень с огромным количеством пуговиц, поверх которого красовалось ожерелье — пристяжной стоячий воротник-козырь, изукрашенный вышивкой и сверкающими каменьями. Стройность его фигуры подчёркивал драгоценный золотой пояс.
Рядом с великим князем сидел столь же нарядный наследник — тринадцатилетний сын Иван Молодой, на первых местах — митрополит Филипп и четыре брата Иоанна: его погодок Юрий, два Андрея — Большой и Меньшой, и Борис Васильевичи. Чуть поодаль разместились московский голова Иван Владимирович Ховрин и его брат-казначей Дмитрий, далее — знатнейшие бояре и воеводы: князья Фёдор Давыдович Палицкий, Иван Иванович Ряполовский с сыном Семёном, Юрий Патрикеевич Литовский с сыном Иваном, дядя Иоанна Михаил Андреевич Белозерский с сыном Василием Верейским, Оболенский-Стрига, достаточно молодой ещё и красивый Данила Холмский и много других славнейших русских воевод. Прибыли на думу и служившие Москве татары — царевичи Даньяр и Муртаза. Из женщин присутствовала одна только вдовая великая княгиня Мария Ярославна в своём обычном тёмном одеянии. Рядом с государем и возле всех дверей, замерев, стояли телохранители — рынды.
Иоанн сам открыл Государственную думу, сообщил собравшимся о том, как обстоят дела со строптивым Великим Новгородом. Он перечислил обиды, которые причинили новгородцы Московскому княжеству — оскорбление послов и посадников, отказ платить дань, порубежные грабежи. И, конечно, остановился на самом главном.
— Думают, видно, граждане Новгорода Великого, что слабосильное у нас государство, что не можем мы за свои интересы постоять, что нет у нас мочи призвать их к порядку?! Нарушили они все уставы старинные, все правила и традиции, заключили договор с королём Казимиром, по которому признали его своим господином и покровителем, обязались дань платить ему всем народом, наместника и судей от него принимать, доходы княжества Литовского приумножать. Пятьсот лет и четыре года со дня крещения были новгородцы за великими князьями русскими, православными. Ныне же, за двадцать лет до скончания седьмого тысячелетия, восхотели отступиться за латинского короля. Не иначе как дьявол их попутал! Пытался образумить я изменников — грамоты посылал, уговаривал, увещевал, предупреждал. Всё тщетно! Пренебрегли они и моими убеждениями, и митрополита Филиппа, изменили старине, закону, вере нашей православной.
