– Роуз, – сказала она, – Констанция благодарит меня за подарки, но по-прежнему не приглашает к себе и не обещает навестить нас, хотя, видит бог, я ее звала. Вероятно, что-то случилось. Я сейчас же поеду к ней. Если хочешь, можешь остаться дома с Кейт, но было бы хорошо, если бы ты поехала со мной. Я уверена, что тебе понравится Розамунда.

Я согласилась, потому что не на шутку переживала за нее. Она никак не могла переставать тревожиться за Корделию, которая после того возмутительного случая играла на скрипке по всему дому с таким видом, будто позирует для фотографии. Мы, не теряя времени, отправились в путь, и путешествие оказалось таким увлекательным, что очень скоро мы обе позабыли о Корделии. Сначала мы ехали в поезде напротив настоящего улана, одного из тех славных солдат, которые, как говорят, отличаются доблестью и носят красные кители до пояса, узкие рейтузы с лампасами и круглые шапочки набекрень, похожие на коробочки от пилюль. Потом мы поднялись по дребезжащим чугунным ступеням на станцию, зависшую в воздухе вровень с верхушками деревьев, сели в другой поезд и поехали высоко над парками, где мальчишки играли в футбол – увидев их, я почти обрадовалась, что родилась девочкой и могу заниматься по-настоящему интересными и захватывающими делами. Вскоре поезд спустился ближе к земле и поехал между темными, лепившимися друг к другу домами с задними пристройками, напоминавшими турнюры, и узкими полосками садов, которые отличались друг от друга, словно люди, – опрятные, буйные, красивые, никакие. Наконец мы прибыли на нашу станцию. В сыром гулком подземном переходе не было никого, кроме нас, и мама разрешила мне немного покричать и послушать эхо, а потом мы поднялись и очутились возле серого паба под названием «Король Пруссии». Справа и слева, насколько хватало глаз, тянулась унылая серая дорога.

– Простите, – обратилась мама к прохожему, – вы не подскажете, как пройти на Найтлили-роуд? Как, это здесь? О нет. О, только не это. О, прошу прощения, я не имела в виду, что вы ошибаетесь. Я уверена, что вы правы. Просто это так неожиданно.

Но мы стояли перед домом номер двести пятьдесят, а Констанция жила в четыреста семьдесят пятом. Нам пришлось уточнить, в какую сторону идти, у помощника булочника, который нес из фургона в лавку плетеную корзину, полную дымящихся, источавших сладкий аромат батонов. Услышав номер, он показал направо, остановился и проводил нас взглядом, когда мы пошли.

– Почему он так посмотрел? – спросила мама. – Я что, выгляжу странно?

Я ответила, что нет, хотя она, конечно, всегда выглядела необычайно худой, нервной и пообносившейся. Мама не поверила мне и ненадолго задержалась, чтобы выпрямиться, поправить шляпу и войти в роль энергичной и несгибаемой женщины. Потом мы двинулись дальше, и я безразлично отметила про себя, что Констанция живет в окружении людей, которых можно назвать «простыми». Дети из более благополучных семей назвали бы их бедными, но мы знали, что большинство из них были не беднее нас. Эти люди жили в уродливых домах на уродливых улицах, и их соседи напивались субботними вечерами, не читали книг, не играли на музыкальных инструментах, не ходили в картинные галереи, без нужды грубили друг другу, а самое унизительное – они корчили рожи и не каждый день принимали ванну. Мы не презирали их, но понимали, что им живется труднее, чем нам, и следует стараться, чтобы не опуститься до их уровня, потому я не удивилась, что моя родственница оказалась здесь; мне просто хотелось узнать, считает ли она такую жизнь сносной. Но я заметила, что мама придерживалась иного мнения. Ее это открытие привело в смятение, и, как она ни старалась отвлечься от мрачной дороги, разглядывая узоры на ноттингемских кружевных занавесках в окнах – некоторые из них и впрямь были очень красивы, – ей не удалось сконцентрироваться ни на чем, кроме своих тревожных мыслей.

– Заставлять Констанцию жить здесь – это все равно что держать сокровища короны в старом жестяном сундуке! – воскликнула она наконец.

К тому времени мама, никогда не отличавшаяся сдержанностью, начала терять терпение, поскольку, когда мы дошли до четыреста семидесятых номеров, цифры на табличках стали настолько неразборчивы, что мы не могли понять, который из домов нам нужен. Мы остановились перед самым подходящим, и меня сразу же охватило чувство, что за нами наблюдают. Хотя стояла зима, на противоположной стороне улицы приподнялось несколько оконных створок. Женщина, вставлявшая ключ в дверь соседнего дома, странно замедлилась, повернулась в нашу сторону и, несмотря на опущенную голову – ошибиться было невозможно! – покосилась на нас. Внезапно сквозь затянутое тучами небо пробился луч лимонно-желтого декабрьского солнца, и в его свете все на улице – карнизы, оконные рамы, крыльца, перила, фонарные столбы – стало таким же ярким, резким и неприятным, как ощущение чужого недоброго взгляда.

– Кажется, нам сюда, – сказала мама. – Но, возможно, лучше уточнить у той дамы, которая как раз заходит в соседний дом…

Она шагнула в том направлении, и дама тотчас же склонилась к замку и через секунду укрылась бы за толстой входной дверью, если бы, как и мы, не застыла от потрясения. Из дома, перед которым мы стояли, прямо сквозь оконное стекло вылетела кочерга и упала у наших ног. Почти сразу за женщиной захлопнулась входная дверь. Я оттолкнула мамину ладонь, заслонившую мое лицо за миг до того, как кочерга стрелой пронеслась по воздуху в нашу сторону. Мы обе уставились на окно. В одной из его секций зияла круглая дыра. Других повреждений не наблюдалось. На противоположной стороне улицы поднялось еще несколько оконных створок.

– Я пойду в дом, а ты подожди здесь, – сказала мама, напоминавшая сейчас бесстрашную орлицу.

Всякий раз, когда маме грозила даже незначительная опасность, я воображала себя высоким крупным мужчиной, ее защитником.

– Я иду с тобой, – подняла я кочергу.

Мама не стала спорить. Она часто искала поддержки у своих дочерей, что было не так уж странно для столь хрупкой женщины, для которой мужчина был не опорой, а чем-то противоположным. Кроме того, она понимала, что дети – это взрослые, страдающие от своего унизительного обличья, и в них присутствуют все качества зрелых людей. К тому же, думаю, она чувствовала, что, если мы не войдем в дом, с его обитателями произойдет что-то ужасное.

Итак, мы подошли к двери, и мама дважды постучала молоточком. Из дома донесся грохот; казалось, там швырнули и разбили тяжелый предмет. Это напугало нас несколько больше, чем вылетевшая из окна кочерга. Я покрепче стиснула ее, а мама глубоко вдохнула. Вскоре послышались шаги, и дверь открыла женщина, похожая на римскую статую. У нее были крупные, правильные черты лица и бледная, как мрамор, кожа, а ее фартук, который она придерживала рукой, собрался скульптурными складками. Она назвала маму по имени отстраненным, сдержанным голосом, а мама воскликнула: «Констанция!» – и они обнялись.

Когда Констанция отстранилась, крупные слезы оставили ровные дорожки на ее лице.

– Видишь, я не могла тебя сюда пригласить, – сказала она.

– Что ты, Констанция, кому, как не мне, это понять, – ответила мама. – И потом, ты всегда можешь приехать ко мне.

– И рискнуть привести в твой дом беду? О, ты не представляешь, как все плохо, – она говорила встревоженно, но совершенно ровно, и сейчас я уже не помню, как уловила ее волнение. – Это продолжалось восемнадцать месяцев, соседи стали судачить; полагаю, нельзя их винить. Репортеры и фотографы едва не свели меня с ума, не говоря уже о том, сколько хлопот это все доставляет. Но входите же. Входите. Ты Роуз? – Она увлекла нас в прихожую своими большими нежными руками и рассеянно поцеловала меня. Когда она наклонилась, мне показалось, что ее глаза пусты, словно у статуи. – Входите и поговорите со мной, – сказала она, снимая с мамы шляпу, – а я пока приготовлю вам обед.

– Не надо для нас готовить, – с мокрыми глазами ответила мама. – Я куплю дочери булочку. Ах, если бы я знала.

– Глупости, мне все равно надо