– Там солдатики? – спросил он сиплым от волнения голосом.

Он просил оловянных солдатиков на Рождество, день рождения и всякий раз, когда кто-нибудь дарил ему деньги. Мы ответили, что да, наверняка, но он так измучился в предвкушении дня несказанных удовольствий, что не мог собраться с силами и заглянуть в чулок. Мы уговаривали его быть мужчиной и достать подарок, но он с застывшим взглядом сел на кровать Мэри и, раскачиваясь, выдохнул:

– А внизу тоже подарки? Еще лучше, да?

Мы ответили, что да, они лежат в гостиной, под елкой, как и в прошлом году, когда мы жили в Эдинбурге.

– Тогда нужно скорее спуститься и забрать их, пока ничего не случилось, а потом вернуться сюда! – выпалил Ричард Куин.

– Ну вот еще, – сказала Мэри, прижимая его к себе. – У нас есть все время на свете. – Эту фразу часто произносила мама, когда мы слишком торопили события.

Его лицо стало жалобным, и он воскликнул:

– А вот и нет, а вот и нет!

Мэри обняла его еще крепче, и они вместе начали раскачиваться, тик-так, тик-так, она напевала: «У нас есть все время на свете», он в ответ тянул: «Вот и нет, вот и нет, вот и нет», его нежное, как персик, личико стало озорным, и он хитро посматривал на нас из-под черных ресниц своими серыми глазами.

Мы с Корделией подошли и опустились на колени рядом, она поцеловала его левую ножку, а я – правую, Мэри продолжала напевать: «У нас есть все время на свете», а он повторял: «Вот и нет, вот и нет», и на его бледных розовых губах собирались пузырьки смеха. Нам всем хотелось, чтобы это мгновение длилось вечно.

Потом вошла Кейт и нагнулась к нам для поцелуя, и мы разом обняли ее, а Ричард Куин начал карабкаться вверх по ее лифу, пока она не забрала его из рук Мэри. Мы все очень любили Кейт, а она – нас, особенно маму, хотя, похоже, слегка ее побаивалась, и мы догадывались, что Кейт чем-то ее огорчила. Она подарила нам чудесные подарки: каждой из девочек по носовому платку с ажурной каймой ручной работы – на них она рельефными белыми буквами вышила наши полные имена, – а Ричарду Куину – две караульные будки с двумя гвардейцами в киверах[21]. Мы подарили ей шляпные булавки с сургучными головками в форме цветков, которые нам помог сделать папа. Кейт сбегала наверх и принесла свою громадную шляпу. В те дни подобные головные уборы носили женщины из разных слоев общества, а кое-кто из них, например Кейт, в которой для обычной служанки было слишком много от цыганки, мог похвастаться шляпой, больше напоминавшей тележное колесо, украшенное перьями. Она водрузила ее на голову, приколола нашими булавками и принялась вертеться, по-прежнему напоминая дюжего моряка в женском платье. Вряд ли в этой шляпе выражалось ее желание прихорошиться. Скорее она надевала ее как униформу.

– Кейт, как же странно, что еще в прошлое Рождество мы не знали тебя, а ты не знала нас! – воскликнула я.

– В прошлое Рождество я была в родном городе, куда больше никогда не поеду, – сказала она, глядя в зеркало гардероба на свое лицо под огромной шляпой, которое казалось выстроганным из дерева.

Заметив на ее щеках слезы, мы сказали, что нам очень жаль, и спросили, кто не позволяет ей вернуться, но она ответила:

– Если бы я захотела вернуться, никто бы не смог мне помешать, даже моя мать. Просто мне больше нравится здесь, с вами и вашими родителями.

Мы поняли, что Кейт выглядит такой серьезной не из-за печали, а от счастья – как те крупные псы на ферме в Пентландах, сидевшие вечерами возле очага у ног мистера Уира, – и мы погладили ее, словно она тоже была большой собакой. Но сделали это без намека на высокомерие. Мы глубоко уважали Кейт, потому что не раз видели ее в деле: как она засовывает руку в духовку, пока на кухонном столе за ее спиной дожидается противень с формами из сырого теста, через секунду достает ее, качает головой, строго говорит: «Рано», потом повторяет это еще три-четыре раза, всегда со словами: «Рано», а потом неожиданно восклицает: «Пора», и ее выпечка всегда получается вкуснее, чем у кого-либо другого. Вдобавок ее мать тридцать лет проработала прачкой в Портсмуте, прежде чем прошлым летом по причинам, которые мы никак не могли выяснить, вынужденно переехала в Уимблдон, поэтому Кейт знала много секретов стирки, и после нее даже наше ужасное зимнее нижнее белье не кололось. Она управлялась с кухней так же хорошо, как мама с фортепиано.

Мы сказали Кейт, что, кажется, шляпке до совершенства недостает еще одной булавки, которую мы обязательно сделаем ко дню подарков[22], и в этот момент вошла мама, сияющая, словно перед выступлением на сцене. Выглядела она неважно. Из-за утраты мебели тети Клары, постыдных обстоятельств нашего переезда из Эдинбурга в Лавгроув и той загадочной истории с мэром и мэршей она сильно похудела и, кроме того, слишком перетрудилась, когда мастерила игрушки для нас. Но было рождественское утро, и она усилием воли превратила себя в звезду. Мы окружили ее и расцеловали с обожанием, а она велела нам быстрее одеваться и спускаться к завтраку, мы уже опаздываем, мы не успеем открыть подарки и порадоваться им, прежде чем отправимся в церковь. Потом она ускользнула прочь со странным возгласом, какой издавала всегда, когда вспоминала о срочных делах, и который, как я поняла спустя годы, очень напоминал крик скворца, готового взмыть над землей. Кейт увела Ричарда Куина, чтобы умыть и одеть, а мы по очереди сходили в ванную. Пока одна из нас умывалась, остальные разбирали свои чулки, полные лучших рождественских подарков, какие нам когда-либо дарили. Там лежали куколки – хотя мы уже почти выросли из игрушек, нам нравилось всюду носить их с собой; венки из ракушек и сургуча – в них можно было представлять себя на балу в Букингемском дворце, венском Хофбурге или петербургском Зимнем дворце, в которых папа побывал в молодости; а также прелестные расписные пеналы – каждое Рождество мы находили в рождественских чулках по новому пеналу с выведенным золотой краской годом; и пакетики с разноцветным засахаренным миндалем. Потом мы надели свои лучшие наряды, которые, как и мамина одежда, постороннему взгляду могли показаться скромными.

Комнаты, разумеется, преобразились в зеленые дворцовые покои. Родители украсили их остролистом, омелой и пушистыми веточками гамамелиса, который рос в саду. Во главе стола сидел наш очень красивый папа. Конечно, нельзя сравнивать человека с лошадью, но у самых замечательных коней, резвых и неукротимых, в глазах горят звездочки, и папины глаза сияли сейчас точно так же. Мы поцеловали его, и он обстоятельно поздравил каждую из нас. Потом Кейт принесла в столовую Ричарда Куина, и тот, увидев папу, раскинул руки и сказал просто: «O». Даже самый недалекий человек понял бы, что это идеально круглое «О» наполнено обожанием. Папа с не меньшим обожанием улыбнулся ему и сказал: «Счастливого Рождества, Ричард Куин». Мама, непривычно тихая и умиротворенная, стояла позади и задумчиво любовалась ими.

Возле наших тарелок лежали праздничные головные уборы, которые мы сразу надели и не снимали дома весь день: у Ричарда Куина – позолоченный картонный шлем лейб-гвардейца, а у нас – разноцветные звездочки на шпильках. Затейливая церемония обмена подарками последовала примерно через полчаса, потому что маме нужно было убрать со стола и дать Кейт распоряжения насчет ужина. Мы поднялись к себе в комнату, собрали подарки, которые смастерили для родителей, и стали ждать, пока нас позовут. Потом мы с Кейт стояли за дверью в столовую, пока мама не заиграла фортепианную версию «Рождественской оратории» Баха, и тогда мы прошествовали друг за другом в комнату, встали спиной к елке и исполнили рождественский гимн. В том году мы пели «Тихую ночь». Потом мы поздравили папу с мамой. Я помню,