– «Госпожа Бовари» Гюстава Флобера. Кажется, мы поставили все французские произведения в один шкаф, или я только собиралась это сделать?

Мы разыскали нужную книгу, Кейт спросила, не хочет ли мама чаю, но она ответила, что не хочет ничего, и вернулась в гостиную с открытой книгой в руке. Когда мы застыли в дверях и уточнили, не лучше ли нам побыть на кухне с Кейт, мама ответила, что нет, мы никогда не должны думать, будто мешаем ей, но не оторвала взгляда от страницы. Она уселась поглубже в кресло, став совсем маленькой, и продолжила читать, а мы принялись строить на полу замки для Ричарда Куина из немецких кубиков, которые сохранились с маминого детства. Она явно не сознавала, что мы рядом, чего прежде никогда не случалось, и забыла, что по вечерам в субботу должна читать нам «Тысячу и одну ночь». Сначала я хотела напомнить об этом, потому что она явно не получала удовольствия от чтения и время от времени огорченно вскрикивала. Но вскоре книга ей понравилась, и даже очень; во всяком случае, мама издавала счастливые возгласы, какие мы часто слышали, когда она исполняла на фортепиано свои любимые произведения. Наконец открылась входная дверь, и в комнату вошел папа. Мы прекратили игру, тихонько пожелали ему доброго вечера и умолкли, ожидая, что мама отошлет нас, чтобы рассказать ему о загадочной беде, приключившейся с мэром Лавгроува и его супругой.

Но когда папа склонился к ней, чтобы обратить на себя ее внимание, мама рассеянно вскинула на него глаза и сказала с лучезарной улыбкой:

– «Госпожа Бовари» – поистине чудесная книга.

Папа охотно согласился:

– Да. Гораздо лучше, чем «Воспитание чувств», хотя мало кто из французов со мной согласится.

– Я не перечитывала ее много лет, – радостно продолжала мама, – и забыла, как она прекрасна! Знаменитая сцена раздачи наград и вполовину не так замечательна, как мне казалось. Он высмеивает то, над чем смеяться не следует, но как же хорош отрывок, описывающий, с каким настроением Эмма вернулась к быту после поездки в замок Вобьесар!

– Этого я не помню, – произнес папа. – В моей памяти навсегда осталась глава, где Флобер сначала описывает мечты Шарля Бовари, а потом – мечту Эммы и таким образом рисует убедительные портреты персонажей.

– Я еще не добралась до этого, – сказала мама. – Но в отрывке о ее жизни после поездки использован похожий прием, гениальный список мелочей. Эмма вынимает зеленый шелковый портсигар виконта из шкафа, где его прятала, и вдыхает его запах, покупает карту Парижа и водит по ней пальцем, словно прогуливаясь, так что в конце главы убеждаешься, что реальность навеки покинула ее разум и бедняжка совсем потеряна.

– Никогда не мог определиться, не слишком ли много там pharmacien[17], – добавил папа. – Что ж, пойду посмотрю, нет ли в моем кабинете писем, – добавил он и вышел.

– Но кое-чего мне никак не понять, – обратилась к нам мама. – Когда Эмма с мужем гостили в замке маркиза, утром после бала к завтраку собралось очень много людей, а трапеза длилась всего десять минут. Шарль Бовари удивился, что после еды не подали напитков, но, по всей видимости, столь быстрый завтрак его не удивил. Дети, разве вам не кажется, что это очень странно? Лично мне – да. – Она обвела вопросительным взглядом наши лица и с улыбкой опустила взгляд на страницу. Но потом приложила ладонь ко лбу. – Как вышло, что я начала читать? – спросила она нас, а потом глубоко вдохнула. – Ах, я совсем забыла. Я так люблю эту книгу, что совсем забыла. Право, у меня нет сердца! – воскликнула она, поднявшись. – Но искусство намного реальнее, чем жизнь. То есть некоторое искусство намного реальнее, чем некоторые жизни.

– Ну, если ты не хочешь дальше ее читать, почитай нам «Тысячу и одну ночь», – предложила Мэри.

– Нет-нет, – возразила мама. – Мне нужно пойти и поговорить с вашим папой. Немедленно. – Она направилась к двери, потом вернулась. – Будет очень сложно начать разговор после того, как я совершила такую глупость. – Она заломила руки, но все же заставила себя пойти. В тот день мы больше ее не видели, пришла Кейт и велела нам поужинать с ней, а позже уложила нас спать.

Поначалу природа бедствия, свалившегося на наше семейство, озадачивала нас. Мы прочитали большинство пьес Шекспира и множество романов, но ничто в них не поколебало нашей уверенности в том, что, раз папа и мама не связаны кровным родством, они не могут питать друг к другу сколько-нибудь сильный интерес. Помню, в то время я считала само собой разумеющимся, что, если бы папа испытывал гораздо более глубокие чувства к маме, чем к своему умершему брату Ричарду Куину, это было бы противоестественно. Если бы меня спросили, я бы сказала, что даже окончательный разрыв с кузиной Констанцией мог бы огорчить маму больше, чем расставание с папой. Но шли недели, и мы убедились в обратном. Иногда казалось, будто ничего не происходит, а потом мэр наносил маме очередной визит, и мы, лежа ночью в постелях, слышали, как голоса родителей тихо скрежещут друг об друга в нескончаемом споре. Иногда один разражался бурной порывистой речью, другой шикал на него, и на время они переходили на шепот. В моменты громких ссор нам с Мэри приходилось притворяться спящими, потому что Корделия не упускала возможности побыть старшей сестрой, обвиняла нас в подслушивании и грозилась позвать маму, если мы сейчас же не ляжем и не закроем глаза. Но моя кровать стояла рядом с кроватью Мэри, и, когда за стеной вспыхивали и обрывались вспышки гнева, мы тянулись друг к другу через проход и держались за руки в темноте. Было трогательно слышать заботливые попытки родителей скрыть от нас свой разлад, о котором мы прекрасно знали. Наконец раздавался ленивый, презрительный смех отца, и дверь в комнате внизу резко хлопала – так ее обычно закрывал папа. Мы знали, что мама наверняка продолжает стоять, положив руку на каминную полку, и глядит на огонь, как часто поступала в минуты беспокойства. Казалось, вид пламени придавал ей новых сил. Вскоре мы засыпали.

Но все наладилось, когда наступил декабрь, и снедавшая ее тревога улеглась. Мы всегда чудесно проводили Рождество, гораздо лучше, чем казалось возможным в наших обстоятельствах. Среди многих папиных талантов одним из самых необычных было умение мастерить игрушки. Еще в детстве, когда он жил в ирландском поместье своего отца, старый плотник обучил его азам ремесла, и папа пронес эти знания через всю свою жизнь. Хотя его речи и сочинения бывали остроумными, переворачивающими все с ног на голову, но фантазии ему явно не хватало. Зато как же изобретательны были его пальцы! После первой недели декабря нам не разрешали заходить в его кабинет или спальню, чтобы не испортить сюрприз, а мы и не хотели нарушать этот запрет; смотреть на недоделанные игрушки было бы так же глупо, как слушать половину сонаты или песни. Он уже смастерил для каждой из нас, девочек, по прекрасному кукольному домику: дворец в тюдоровском стиле для Корделии, особняк королевы Анны для Мэри, викторианское готическое аббатство для меня. Сейчас он заполнял их не только мебелью, но и обитателями – маленькими деревянными фигурками, чьи имена и истории жизни мы узнавали от него постепенно, по кусочкам на протяжении многих лет после первого упоминания. Он указывал пальцем на арочный проем и говорил Корделии: «Здесь юный сэр Томас Чемперноун ускользнул от стражников и отправился в западные графства»; Мэри он говорил: «Тут была спальня Лидии Монумент»; а мне – «В этом зале Тарквиний Катерфельто исполнил несколько своих самых удивительных фокусов, которые кое-кто называл настоящей магией»; конечно, как мы впоследствии выяснили, он не выдумывал истории, а использовал установленные факты. Даже сегодня, если я встану посреди руин дома на пепелище, когда-то бывшем нашей гостиной, и посмотрю вниз, на место у очага, где стояли на подносах кукольные домики, то, возможно, узнаю что-то новое о сэре Томасе Чемперноуне, Лидии Монумент и Тарквинии Катерфельто.

Мама тоже помогала создавать этот мир и сотворила чудо, сделав нас