«В нашей совместной жизни он позволил мне узнать себя, как он этого желал, и с каждым днем все более и более проникать в его мысли. Он превзошел все, о чем я могла мечтать в момент нашего соединения. Мое восхищение его исключительными достоинствами, столь редкими и возвышенными, непрестанно возрастало, и он казался мне единственным существом, свободным от всякого тщеславия и той мелочности, которую постоянно приходится встречать у себя и у других и судить о ней снисходительно, а о совершенстве лишь мечтать.

В этом, без сомнения, заключался секрет бесконечного обаяния, которое исходило от него и к которому нельзя было оставаться нечувствительным. Его задумчивое лицо и ясный взгляд были очень привлекательны. Это приятное впечатление увеличивалось его доброжелательностью и мягкостью характера. Он иногда говорил, что не чувствует себя борцом, и это было совершенно верно. С ним нельзя было завязать спора, так как он не умел сердиться. “Я не настолько силен, чтобы гневаться”, — говорил он, улыбаясь. У него было мало друзей, но зато совсем не было врагов, так как ему никогда не случалось оскорбить кого-нибудь, даже по оплошности. Тем не менее его нельзя было заставить уклониться от раз намеченной линии поведения; эту особенность его отец выразил в данном ему прозвище “мягкий упрямец”.

Он всегда откровенно выражал свое мнение, так как был убежден, что дипломатические ходы в общем бесполезны и в то же время прямая дорога самая простая и самая лучшая. Этим он приобрел репутацию наивного; на самом же деле он действовал так по обдуманному желанию, а не инстинктивно. Может быть, именно потому, что он умел судить себя и сдерживаться, он и был способен ясно оценивать побудительные причины действий, намерения и мысли других, и если он мог не обращать внимания на детали, то редко ошибался в самой сущности. Чаще всего он держал в себе эти верные суждения, но выражал их, не стесняясь, раз решившись на это, будучи уверен, что совершает полезный поступок.

В его сношениях с учеными он не допускал проявления самолюбия или личного чувства. Каждый успех доставлял ему удовольствие, даже в той области, где он сам мог надеяться на приоритет. Он говорил: “Не все ли равно, что я не напечатал эту работу, раз другой ее напечатал”, — и думал, что в науке надо интересоваться сущностью дела, а не лицами. Всякая мысль о соревновании была так противна ему, что он осуждал его даже в виде конкурса или распределения по успехам в гимназиях и в виде почетных отличий. Он всегда давал советы и ободрял тех, кого он считал способными к научной работе, и некоторые из них сохранили за это по отношению к нему глубокую благодарность».

И еще, чуть ниже, мы находим описание Пьера как друга, сына и мужа:

«Что же сказать о его любви к родным и о его достоинствах как друга? Его дружба, которую он дарил редко, была надежна и верна, так как она основывалась на общности идей и мнений. Еще реже дарил он свою привязанность, но как всецело отдавал он ее своему брату и мне! Его обычная сдержанность уступала место непринужденности, устанавливавшей гармонию и доверие. Его любовь была прекраснейшим даром, надежной поддержкой, полной нежности и заботливости. Как хорошо было жить в обстановке, где все было проникнуто этой любовью, и как ужасно после этого потерять ее! Предоставим ему слово, чтобы показать, как он умел отдаваться: “Я думаю о своей милой, наполняющей всю мою жизнь, и мне хотелось бы иметь новые способности. Мне кажется, если я сосредоточу свой ум только на тебе, как я сейчас сделал, я непременно увижу и самое тебя, и чем ты занята, а вместе с тем дам тебе почувствовать, что в эту минуту я весь принадлежу тебе, — но образное представление мне не дается”.

Так кончается письмо, которое он писал мне в один из коротких периодов разлуки.

Мы не слишком верили в наше здоровье и наши силы, часто подвергавшиеся тяжелым испытаниям; время от времени, как это бывает с теми, кто знает цену совместной жизни, у нас появлялся страх непоправимого. Тогда его простое мужество всегда приводило к одному и тому же выводу: “Что бы ни случилось, и если пришлось бы стать телом без души, все-таки нужно работать”».

Конечно, можно было бы написать множество цветистых фраз об этом, но понятно, что лучше самой мадам Кюри о ее муже все равно никто не скажет. Пусть эти строчки лаконичны, но какая за ними чувствуется глубина уважения!

Закончив изучение магнитных свойств закаленной стали, Мария стала задумываться о докторской диссертации.

А теперь ненадолго отвлечемся от истории семьи Кюри и посмотрим, что же происходило в науке в последние годы XIX века.

В 1895 году немецкий ученый Вильгельм Конрад Рентген, глава Физического института при Вюрцбургском университете, открыл новый вид излучения, которое позже было названо его именем. Открытые лучи он скромно называл Х-лучами, подчеркивая таким образом, что ему неизвестна их природа. Его выводы вместе с двумя статьями описали свойства новых лучей так исчерпывающе, что последовавшая лавина работ на эту тему, выполненных в других лабораториях мира, почти ничего не прибавила к полученным им результатам.

Газеты публиковали сенсационные фотографии кисти руки фрау Рентген с белыми костями, слабым очертанием плоти и белым обручальным кольцом на пальце. Потом появились (опять же, в газетах) рентгеновские снимки со всего света: проглоченные монеты, застрявшие в теле пули, сломанные кости, струны закрытого рояля. Предприимчивые дельцы налаживали выпуск одежды со свинцом для целомудренных дам, обеспокоенных «просвечиванием» рентгеновскими лучами, один из законодателей американского штата Нью-Джерси предлагал запретить использование «бесстыдных» лучей. Но врачи сразу же поняли, какую революцию эти лучи произведут в медицине.

В Париже знаменитый математик и физик Анри Пуанкаре прочитал на заседании Академии наук статью, полученную им от Рентгена 20 января 1896 года. Зал был до отказа заполнен профессорами, студентами и просто любознательной публикой.

Но среди разных свойств этих невидимых для человеческого глаза лучей обратила на себя внимание их способность вызывать свечение других тел. И тут появляется в истории науки имя Анри Беккереля, аристократа и ученого-везунчика. Анри интересовался фосфоресценцией — свечением некоторых кристаллов после облучения их солнечным светом. Слушая доклад Пуанкаре об Х-лучах, он вдруг подумал, вспоминая свои опыты со светящимися веществами, что, может быть, они тоже излучают Х-лучи после «зарядки» их солнечным светом.

Вернувшись в лабораторию, Беккерель сначала повторил опыты Рентгена, а затем стал выставлять образцы фосфоресцирующих материалов на яркий солнечный свет, клал