Шрифт:
Закладка:
Тихая осада
Так между молодыми учеными завязалась дружба. Под влиянием Марии Пьер наконец защищает докторскую диссертацию, посвященную проблемам магнетизма. И защищает ее просто блестяще.
Он влюблен, но все не находит в себе сил на решающее объяснение. Как-то в июне он пришел к Марии в гости и стал ей рассказывать не о своих исследованиях, а о родителях, пригласив погостить у них в Со.
Это был совершенно новый для них обоих разговор — о близких, братьях и сестрах, о родителях. Оказалось, что у них очень много общего — любовь к родной культуре, природе, уважительное отношение к крепкой и дружной семье, ее устоям.
Пьер сильно изменился после знакомства с Марией. Теперь он в какой-то мере стал таким, каким был в годы своей молодости. Он больше не презирает «существ второго сорта», каковыми считал женщин еще совсем недавно. Встреча с «гениальной женщиной», как он сам пишет о Марии Склодовской, полностью изменила его: «Я распрощался со своими взглядами и принципами, которыми жил десять последних лет».
Но Мария думает только о поездке в Варшаву. Пьер настойчиво переспрашивает:
— Но вы в октябре вернетесь в Париж? Обещайте, что вернетесь. Если вы останетесь в Польше, вы не сможете продолжать свои занятия. Вы не имеете права бросать науку!
Мария чувствует, что Пьер сильно волнуется. Она понимает, что, говоря «Вы не имеете права бросать науку», он хочет сказать «Вы не имеете права бросать меня». После этих слов в комнате какое-то время стоит тишина. Наконец Мария решается ответить:
— Конечно вы правы. Мне очень хочется вернуться. И я постараюсь…
За оставшиеся до ее отъезда дни Пьер несколько раз возобновлял разговор о будущем, об их совместном будущем. Наконец он решился и сделал Марии предложение.
— Мария, я долго думал, почему так привязался к вам. Вы гениальная женщина, у вас блистательное будущее ученого. Вы целеустремленны и трудолюбивы. Вы бесстрашны, вы не боитесь трудностей — ни в быту, ни в научной работе…
Марии казалось, что эти слова относятся к кому-то другому. Ей нравилось слушать Пьера, была приятна его манера разговора — доверительная, мягкая. Но эти его слова просто поразили ее.
— Мария, я люблю вас. Вы моя судьба. Будьте моей женой.
Но, увы, ответ Марии оказался вовсе не таким, какого ждал Пьер. Тихо и твердо девушка сказала:
— Пьер, поймите, я не имею права выйти замуж за француза, навсегда бросить семью, расстаться с Польшей. Это было бы предательством. Я неспособна на это!
Расставаясь с опечаленным Пьером, она предлагает ему дружбу, для него уже недостаточную, и садится в поезд, так ничего и не пообещав…
И Пьер решается на осаду неприступной крепости — он пишет Марии письма, в которых настойчиво убеждает ее в том, что здесь, во Франции, женщине гораздо легче стать преподавателем лицея или школы для девочек.
Сама Мария об этих письмах рассказывает так: «Летом 1894 года Пьер Кюри писал мне письма, которые я считаю удивительными в целом. Ни одно из них не было очень длинно, так как он имел привычку кратко выражаться, но все они были написаны с очевидным желанием дать узнать себя той, кого он избрал подругой, таким, как он есть, с объективной искренностью. Само изложение мне всегда казалось исключительным: никто не умел так, как он, в нескольких строках описать душевное состояние или положение, вызвав поразительно правдивый образ при помощи очень простых средств».
Некоторые отрывки из его писем уже цитировались в этой книге, а другие будут приведены ниже. Здесь следует привести те места, где он высказывает свой взгляд на предполагаемый брак.
Вот письмо Пьера 10 августа 1894 года:
«Ничто не доставляет мне такого удовольствия, как вести о Вас. Перспектива ничего не слышать о Вас в течение двух месяцев представлялась мне крайне неприятной, а это значит, что присланное Вами письмецо было желанной вестью.
Надеюсь, что Вы хорошо отдыхаете и в октябре вернетесь к нам. Что касается меня, то я не отправился путешествовать, а остался в деревне, где целыми днями сижу у окна или в саду.
Мы дали обещание друг другу (не правда ли?) быть, по крайней мере, в большой дружбе. Только бы Вы не изменили своего намерения! Ведь прочных обещаний не бывает, такие вещи не делаются по заказу. А все-таки как было бы прекрасно то, чему я не решаюсь верить, а именно — провести нашу жизнь друг подле друга, завороженными нашими мечтами: Вашей патриотической мечтой, нашей общечеловеческой мечтой и нашей научной мечтой.
Из всех них, по моему мнению, только последняя законна. Я хочу этим сказать, что мы бессильны изменить общественный порядок, да если б и могли, не знали, что делать, и, начав действовать в том или другом направлении, никогда бы не были уверены, что не приносим больше зла, чем добра, задерживая какое-либо неизбежное развитие. В научной сфере как раз обратное: мы можем рассчитывать на возможность сделать кое-что; в этой области почва крепче и вполне доступна, и как бы мало ни было достигнутое — это приобретение. Видите, как все цепляется одно за другое. Мы условились быть близкими друзьями, но если через год Вы уедете из Франции, то дружба двух людей, которым не суждено видеться, будет слишком платонична. Не лучше ли остаться Вам со мной? Я знаю, что вопрос этот Вас раздражает, и я не стану больше говорить об этом, да и сознаю, что ни в какой степени не достоин Вас со всяких точек зрения.
У меня была мысль попросить у Вас разрешения встретиться с Вами нечаянно во Фрейбурге. Но ведь, наверно, Вы там пробудете только один день, да и весь этот день Вы будете, конечно, принадлежать нашим друзьям Ковальским.
Будьте уверены в преданности Вашего Пьера Кюри.
Я был бы счастлив, если бы Вы соблаговолили написать мне и заверить, что в октябре собираетесь вернуться. Письма доходят до меня быстрее, если написать прямо в Со: улица де Саблон, 13, Пьеру Кюри».
Через четыре дня он в другом письме добавляет:
«Полагаю, что есть немного позы в Вашем утверждении, что Вы совершенно свободны. Все мы рабы — по крайней мере наших чувств и предрассудков тех, кого любим. Всем нам приходится зарабатывать на свое содержание, а это делает нас колесиками огромной машины, и т. д. Но хуже всего те уступки, которые мы делаем предрассудкам общества,
