Потом, одевшись тепло и удобно, приготовила завтрак, хоть уже наступил день. Заставила себя проглотить яйцо и половину тоста – и то, и другое по вкусу напоминало соленый картон. И по привычке, появившейся у нее в последние полторы недели, устроилась на диване посмотреть на мир за окном.

Начинался снегопад, мелкие снежинки мелькали перед стеклом, завораживая своим движением. Заметив пуансеттию в окне квартиры напротив, через улицу, она вспомнила свое первое Рождество в Сиэтле после возвращения из Окракоука. Несмотря на все ее намерения радоваться праздникам, весь декабрь она просто двигалась как на автопилоте. И вспомнила, что даже рождественским утром, открывая подарки, притворялась, изображая энтузиазм.

Она понимала: отчасти это объяснялось тем, что она повзрослела. Утратила детскую веру, достигла этапа, когда даже запах свежеиспеченного печенья означает подсчет калорий. Но дело было не только в этом. Проведенные в Окракоуке месяцы изменили ее до неузнаваемости, и бывали времена, когда Сиэтл переставал ощущаться ее родным домом. Вспоминая об этом сейчас, она понимала, что даже тогда считала дни до того момента, когда сможет уехать оттуда навсегда.

Впрочем, к тому времени она испытывала эти чувства уже несколько месяцев. Вскоре после ее возвращения в Сиэтл, едва ей стало казаться, что жизнь возвращается в более-менее привычную колею, Мэдисон и Джоди заявили о своем горячем желании возобновить прерванную дружбу. На первый взгляд в отношениях между ними мало что изменилось. Но чем больше времени Мэгги проводила с подругами, тем отчетливее ей казалось, что она повзрослела, а они остались прежними. Их интересы и волнения не изменились, они все так же влюблялись, с тем же энтузиазмом зависали в субботу днем на фуд-корте торгового центра. Они были привычными и удобными, но мало-помалу Мэгги начала понимать, что в конце концов их унесет из ее жизни словно течением, и точно так же ей порой казалось, что течение несет ее через собственную жизнь.

В первые месяцы после возвращения домой она часто вспоминала Окракоук и скучала о нем сильнее, чем ожидала. Ей вспоминалась тетя и безлюдный, продуваемый ветрами берег океана, поездки на пароме и гаражные распродажи. Вспоминая о том, сколько всего случилось за время, проведенное там, она изумлялась, и порой так, что даже сейчас у нее перехватывало дыхание.

Мэгги посмотрела какой-то фильм на «Нетфликс» – с Николь Кидман в главной роли, вот только название сразу же забылось, – ближе к вечеру вздремнула, затем заказала два смузи. Она заранее знала, что оба допить не сможет, но было неловко заказывать всего один, слишком уж маленькой получалась сумма заказа. И потом, какая разница, даже если один она выбросит?

Некоторое время она думала, не выпить ли бокал вина. Не сейчас, а попозже, может, перед сном. Спиртного она не пила несколько месяцев, даже с учетом небольшой вечеринки, состоявшейся в галерее в конце ноября, когда она держала в руке бокал в основном для видимости. Во время химиотерапии ее тошнило от одной мысли об алкоголе, а после окончания курса она просто была не в настроении. Она помнила, что в холодильнике есть бутылка вина из долины Напа, купленная спонтанно, и хотя теперь казалось, что выпить было бы неплохо, Мэгги подозревала, что немного погодя желание пропадет и просто потянет спать. И возможно, это даже к лучшему, признала она. Кто знает, как на нее подействует вино? Она принимала обезболивающее и ела так мало, что пары глотков могло хватить ей, чтобы либо отключиться, либо броситься в ванную – приносить дары фаянсовому божеству.

Назовите это причудой, но Мэгги всегда старалась, чтобы никто не видел и не слышал, как ее рвет, в том числе и медсестры, ухаживающие за ней во время химиотерапии. Она разрешала им довести ее до туалета, но затем закрывала дверь и старалась вести себя как можно тише. Если не считать того утра, когда мама застала ее в ванной, она могла припомнить лишь один случай, когда ей пришлось вывернуться у кого-то на виду. Причиной стала морская болезнь, которая разыгралась у нее, пока она делала снимки на катамаране у берегов Мартиники. Тошнота подкатила стремительно, как приливная волна, желудок мгновенно сжался, и она едва успела вовремя метнуться к борту. Следующие два часа ее рвало непрерывно. Ничего более постыдного во время работы с ней никогда не случалось, и происходило это так бурно, что ей не было ни малейшего дела до того, кто ее видит. Все, что ей удалось тем вечером, – продолжать фотографировать, правда, из более чем сотни отснятых кадров набралось всего три приличных, а между снимками она всеми силами старалась сохранять неподвижность. Ни утренняя тошнота во время беременности, ни даже тошнота, вызванная химиотерапией, не шли ни в какое сравнение с той, и она даже удивлялась, почему так хныкала и сетовала в свои шестнадцать лет.

Кем она была в то время на самом деле? Она пыталась воссоздать историю для Марка, особенно передать, как ужасны были первые недели в Окракоуке для одинокой беременной шестнадцатилетней девчонки. В то время изгнание казалось ей вечным, но теперь, оглядываясь назад, она думала лишь о том, что проведенные там месяцы пролетели чересчур быстро.

Родителям она об этом ни разу не говорила, но ее тянуло обратно в Окракоук. Это чувство было особенно сильным первые два месяца после возвращения в Сиэтл: бывали моменты, когда ее захлестывало нестерпимое желание. Со временем оно немного утихло, но так и не пропало полностью. Много лет назад в рубрике путешествий «Нью-Йорк таймс» кто-то опубликовал рассказ о своих поездках на Внешние отмели. Автор статьи надеялась увидеть диких лошадей, обитающих на островах, и наконец заметила их близ Короллы, но отклик в душе Мэгги вызвало то, как она описывала суровую красоту низинных прибрежных островов. От статьи веяло запахом булочек, которые тетя Линда и Гвен пекли для рыбаков рано утром, и тихим уединением деревни в ветреные зимние дни. Мэгги вырезала эту статью и отправила ее тете вместе с несколькими отпечатанными снимками, которые сделала в последнее время. Как всегда, тетя Линда в ответном письме благодарила Мэгги за статью и восхищалась фотографиями. Письмо заканчивалось уверениями в том, как тетя любит Мэгги и гордится ею.

Упомянув в разговоре с Марком, что она с годами сблизилась с тетей Линдой, Мэгги не стала уточнять, насколько. Вместе с ее бесконечными письмами тетя Линда постоянно присутствовала в жизни Мэгги – в большей мере, чем остальные ее родственники, вместе взятые. Было что-то утешительное для Мэгги в осознании, что есть в мире человек, которые любит и принимает