принципы, которые требуют отказываться от одних форм искусства в пользу других. Я говорю о восприимчивости, которая позволяет человеку сказать: «Это мелко, это унижает меня, это ниже меня, это ниже человеческого достоинства, это угашает дух, это противоречит жизни; это разложение, это смерть, это мерзость». Это нравственный принцип, в том смысле, что его нельзя просто вывести из наблюдения за предметом. Если говорить коротко, я бы назвал это порнографией, и, к сожалению, в том обществе, в котором мы живем, беспечном обществе, где так мало борьбы за жизнь, мы так легко попадаем в сети, принимая то, что должно отталкивать нас, потому что это отрицание целостности и достоинства.

Джон Кеннет Гэлбрейт[65] в одной своей книге дает такое определение потребительскому обществу или высокому уровню жизни: «То, что мы называем высоким уровнем жизни, складывается в значительной мере из того, что снимает с нас физическую нагрузку, повышает чувственные удовольствия и ведет к приему пищи, калорийный состав которой превышает все мыслимые рационы питания» [66]. И когда мы говорим о таком потреблении, речь идет не только о приеме пищи, но о жадности, которая стоит за ним, и эта жадность выходит далеко за пределы потребления пищи, она переходит в похоть, в стремление обладать, она приводит к занижению уровня во всех смыслах, к согласию с тем, будто мы не призваны дорасти до Божьего величия, будто мы, как сказал Ангелус Силезиус [67], «плесень на поверхности земли» или, как сказал кто-то еще, «как раковая опухоль на теле природы», в мире, который призваны вести к благородству и величию.

А сейчас я хотел бы потратить еще минутку, чтобы сделать заключение с помощью двух цитат и, может быть, отчасти искупить свою вину за то, что слишком часто цитировал иностранных авторов. Я задумался об этом. Вчера я признался, что основная причина – мое невежество. Но потом я спросил себя: «Действительно ли дело только в моем невежестве?» – и вспомнил, что, когда я начинал готовить материалы, я подумал, что вам не повредит знакомство с писателями, имена которых, возможно, не так хорошо известны вам, как Китс, Шекспир и Йейтс. Эта мысль пришла мне в голову несколько лет назад. Я делал доклад в одном из университетов на кафедре психиатрии и психологии, где были только преподаватели и аспиранты. Я упомянул Ницше и Паскаля, и, когда я закончил доклад, мне задали вопрос, кто они такие. Я ненавязчиво спросил: «Кто-нибудь может просветить коллегу?» – но никто так и не смог его просветить! Поэтому, загрузив вас всеми этими именами, я, возможно, дам вам стимул посмотреть их в словаре.

И все же я приведу цитаты из двух произведений Джона Китса:

В прекрасном – правда, в правде – красота;

Вот все, что нужно помнить на земле[68].

Прекрасное пленяет навсегда.

К нему не остываешь. Никогда

Не впасть ему в ничтожество[69].

В этих лекциях я хотел донести до вас, что красота, уродство, жизнь в целом несут глубокий, решающий смысл и сами по себе имеют значение. И если мы не можем осмыслить какие-то вещи, если мы не философы и не богословы, если у нас нет способности к высшим движениям разума, то для нас есть другой путь. Мы можем опираться не только на эстетическое суждение о форме, но на духовную, нравственную основу, на понимание того, что жизнь нам являет: уродство или красоту. И тогда мы можем сделать выбор в пользу жизни и строительства жизни, даже если это потребует от нас этой жизнью пожертвовать.

По своей натуре я проповедник, и, наверное, я снова прочитал вам проповедь, поэтому прошу у вас прощения.

Ответы на вопросы

В «Братьях Карамазовых» Достоевского молодой монах, склонившись перед телом старца Зосимы с признаками тления, говорит: как жаль, что люди не поверили, что он святой, – и тут он видит перед собой улыбающегося старца Зосиму. Мне кажется, здесь есть контраст, он не проигнорировал тление тела, но склонился перед ним, чтобы быть с ним рядом.

Я вам очень благодарен за ваши слова. Мы можем преодолеть видимое уродство, если посмотрим на него, если будем вглядываться в него глубоко. Если остаться на поверхности, мы почуем лишь запах трупа, но можно заглянуть глубже. Если позволите, я приведу небольшое сравнение. У Эдгара По есть рассказ (не помню, как он называется), в котором молодой человек приходит на кладбище и откапывает могилу своей возлюбленной. Если сравнить это со стихотворением «Падаль», вы увидите разницу. В стихотворении герой видит уродство, узнает в нем то, чем оно является, приходит к предельному, жуткому заключению и перерастает его. У Эдгара По рассказ оканчивается на этом мрачном, зловещем образе и ведет в никуда, и все из-за его подхода к этому.

Я не знаю, насколько это адекватно, но мне все время хочется спросить, знакомы ли вы с деятельностью Вильгельма Райха и как она соотносится с вашим пониманием уродства и красоты?

Боюсь, что я не знаю, кто это.

В своей работе он думал о человеческих телах и о том, как люди владеют собой. Он основывался на том, что внутри искаженного образа, которым человек стал, есть сущность человека, и работал с телом человека, чтобы как бы вернуть его к гармоничному состоянию из того состояния, в котором оно было. Мне интересно, согласны ли вы в какой-то степени с тем, что в каждом человеке есть уникальная личность, которую можно возродить.

Я верю, со всей страстностью, как я делаю многие вещи, что в каждом из нас есть личность, которая уникальна и неповторима. В Откровении Иоанна Богослова есть место, где говорится, что в Царствии Небесном каждому из нас будет дано имя, которое известно только Богу и тому, кто его получает [70]. Это сказано с точки зрения еврейской и раннехристианской традиции, в которой имя – не просто обращение, не просто способ отличить Петра от Марии; имя понималось как полное, предельное выражение самой личности. Это значит, что в Царствии Небесном каждый из нас будет связан с Богом совершенно неповторимым и уникальным образом, и это уже есть в нас. Эта личность не будет создана внезапно, но сейчас она скрыта, она изуродована. Мы сами не можем видеть собственное лицо, но Бог видит. Я как-то приводил вам слова одного русского епископа, который говорил: «Когда Бог смотрит на нас, он не