противоборство двух законов: закона жизни и закона тления. Это импульс жить полной жизнью, вырасти в полную свою меру, перерасти все рабство и узость, и другой импульс, который склоняет к инертности, к тому, чтобы довольствоваться тем, чтобы быть ниже призвания человека – пресмыкаться вместо того, чтобы жить. В другом месте он дает еще один образ: он говорит, что в нем, как и в любом из нас, есть Новый Адам по образу Христа и Ветхий Адам по образу того, кто избрал смерть и тление. И когда мы оказываемся перед лицом красоты, перед нами стоит задача не просто узнать красоту и отличить ее от уродства. Но есть красота, которая несет яд, не сама в себе, но потому, что мы видим ее такой; и есть уродство – объективное, видимое уродство, – которое может играть положительную роль.

Впервые я столкнулся с этой мыслью случайно, в стихотворении французского писателя Бодлера[59]. Прошу прощения, что я снова привожу в пример зарубежного автора, а не подходящих в этом случае английских писателей. У него есть стихотворение под названием «Падаль», где он описывает, как, гуляя по сельской тропинке, он наткнулся на разлагающийся труп. Он с грубостью описывает его, а затем переходит к другой мысли: «Но вспомните: и вы, заразу источая, вы трупом ляжете гнилым»[60], а потом продолжает и заставляет нас осознать тот факт, что это не последнее слово. Я думаю, что это очень важно: во всяком искажении, всегда, когда мы сталкиваемся с неправдой, суметь прочитать значение того, с чем мы столкнулись, превзойти это и выйти за пределы уродства к иному ви́дению.

Если говорить с точки зрения моей бывшей профессии, то как врач я ценил все, что приводило пациента ко мне. Не потому, что я получал с этого доход, но потому, что, если бы человек не почувствовал боль или какое-то неприятное ощущение, он бы не стал беспокоиться о своем состоянии и в результате умер бы от неизвестной болезни. То же самое можно сказать об уродстве, когда оно обращает на себя наше внимание. Но я бы хотел, чтобы из того, что я сказал, вы поняли, что уродство, прежде всего, проявляется не в какой-либо форме или чертах, не во внешнем виде, но в том, как мы воспринимаем то послание, с которым мы сталкиваемся, и что при этом происходит с нами. Я бы сказал здесь то же, что было сказано о красоте: уродство – в глазах смотрящего, в нашем восприятии. Однако можно кое-что сказать и о том уродстве, которое мы можем назвать объективным.

Глядя на человека, мы все можем назвать его красивым или уродливым, и это будет правдой, но лишь в контексте нашей культуры, в контексте нашей расы: то, что красиво для англичанина, может показаться уродливым африканцу или китайцу, потому что в каждой стране свой идеал, канон красоты. Если мы вспомним, к примеру, образы святых, то мы увидим, что изображение английского святого отличается от изображения греческого святого очертаниями, цветом, размером, и в то же время оба изображения являются попыткой представить самый прекрасный образ, который только может быть. Но для английского художника нет ничего прекраснее английского лица; и нет ничего прекраснее греческого и русского лица для грека и русского. Во всех этих образах есть красота, но ее форма отличается.

У меня есть с собой отрывок из интервью, которое когда-то дал человек по имени Жак Брель – певец родом из Бельгии, живший во франкоговорящих странах, то есть в Бельгии, Франции и Швейцарии, и умерший от рака во Франции. В этом интервью ему задали вопрос о его некрасивой внешности. Он был уродлив, и никто этого не отрицал, и он сам этого не отрицал. Здесь, если можно, я сделаю небольшое отступление, чтобы рассказать очень трогательную историю из жития святого Викентия де Поля[61]. Однажды, когда святой Викентий был еще очень молод (ему было лет восемнадцать), его отец увидел, как он смотрится в зеркало, и замер, потому что не ожидал, что его сын, будучи столь уродливым, сможет засмотреться на самого себя. И он услышал, как святой Викентий сказал: «Для людей я чересчур уродлив, но, быть может, Бог примет меня таким». Здесь, как видите, он оценивает уродство с точки зрения того, что считалось красивым в его время, среди его народа, в его стране, в его обстоятельствах. Но здесь есть и решение проблемы. Он не сдался, он воспринял уродство как вызов и задался вопросом: «Что можно сделать, если ты такой, какой ты есть?» И он сделал вот что: он воплотил в себе самое высокое произведение искусства – искусство святости, искусство стать человеком в красоте совершенства, человеком, чья святость разливается вокруг него и осуществляется на благо огромного множества людей, не только в его время, но и вплоть до нашей эпохи[62].

Когда Бреля спросили о его уродстве, он ответил: «Я думаю, что, если человек уродлив в юном возрасте, он быстро избавится от чувства собственной значительности. В пятнадцать лет красота приносит мальчику много трудностей, как для его возраста, так и для его будущего, потому что в это время человек сосредоточен на своем лице, на своей внешности. Но тому, кто уродлив, – ему пережить этот возраст совсем не сложно: он просто вступает в борьбу и борется, отворачиваясь от себя самого и устремляясь в жизнь». В том же самом смысле, хотя и не теми же словами, об этом говорит святой Викентий де Поль. Затем Бреля спросили, почему он так часто затрагивает эту тему в своих песнях и стихотворениях, и он ответил: «Да, я об этом пишу, потому что я хочу, чтобы другие люди поняли, что, когда человек некрасив, он не сможет сосредоточить внимание, свое и других людей, лишь на самом себе. Но все, что у него останется, – это его поступки и то, что он может отдать и чем поделиться с другими людьми».

Я думаю, очень важно научиться творчески подходить к самым разным видам уродства. Я говорю не только о некрасивом лице, как у святого Викентия или Жака Бреля. Я думаю, что у всех нас, когда мы смотрим на самих себя, находятся черты, которые не удовлетворяют нас, черты, которые мы не любим, которые мы презираем, которые, как нам кажется, нас портят, не дают нам воплотить в себе ту красоту, то откровение красоты, которым мы можем стать. Но вместо того, чтобы отшатнуться, отвернуться от этого, мы можем