вчера на площади, когда подняла голову. Они были там, наверху, с видом усталым, но радостным оттого, что наконец дома. «Вить… вить… витивить», – щебетали они, ища дорогу домой, вспоминая свой точный адрес. В переулке Сопра ла Пенна строительные работы пока не начались, и их домики под балками все еще на месте – они заняли их, пронзительно галдя. Я закрыла дверь, чтобы было удобнее за ними подглядывать; это походило на некое тайное сборище: они говорили все разом, взволнованные и возбужденные, возможно, о чем-то споря. В школе, проходя Пасколи, мы узнали слово «ономатопея». Некрасивое слово, но выражающее столь прекрасную вещь. Лучше бы сказать «подражательное созвучие». А Дзвани в созвучиях был королем. В этом «вить… вить… витивить» есть что-то от встречи с новым, неожиданным. Ласточки говорят как мы, но в их голосах как будто присутствует нотка вечной юности.

Вчера поступили совершенно замечательные заказы. Просто невероятно, как в этом смысле соцсети помогают подзадорить наших читателей. Если ты молчишь, то они тоже, как правило, молчат; если ты выкладываешь фото с чьим-нибудь заказом в подарочной упаковке, то заказы начинают сыпаться градом. Соцсети в наши дни выступают аналогом прежних редакционных советов, на которых каждое утро обсуждались задачи на день. И теперь ежеутренний пост просто необходим, чтобы уведомить подписчиков: если ты желаешь хорошую книгу, если хочешь сделать кому-нибудь или самому себе подарок, то вот я здесь, и вдобавок с сегодняшнего дня над головой у меня кружат ласточки, и пойди-ка найди другой книжный магазин, у которого окажется столь же квалифицированный тестимониал.

А еще я покрасила шезлонги; трава подрастает, персиковое дерево расцветает, а вчера было двадцать шесть градусов, и я надела синее муслиновое платье с неизбежными биркенштоками (но хотя бы цвета фуксии). Я поговорила по видеосвязи с мэром Флоренции и с моим другом Томмазо, который сейчас советник по культуре. Повестка дня: сокращение финансирования Кабинета Вьессе. Мамочки мои, какими они выглядели бледными, напряженными. Я волнуюсь за них, ведь они молоды и себя не берегут. Я сама была точно такой же, но больше этого не хочу. Сейчас я стала настоящим ребенком, почти как Пиноккио (я так и не поняла, нравился мне больше Пиноккио «до» или «после», деревянной куклой или ребенком).

Эдвард Кэри – писатель, за творчеством которого я так внимательно следила, что наконец с ним подружилась. Это просто грандиозный автор и иллюстратор с мощной диккенсовской поступью и приемами постготического нуара, полного глубокой нежности. Два года назад я предложила ему переписать «Пиноккио», а ведь он часто цитировал эту сказку. С присущим ему энтузиазмом он проник в брюхо к акуле, чтобы посмотреть, как там Джеппетто проводит время внутри, в темноте, один-одинешенек. «Пиноккио» в его руках стал учебником по выживанию, сказкой о власти над нами наших воспоминаний, нашего прошлого, которое позволяет нам оставаться живыми. Мы сделали книгу и выставку в Национальном фонде Карло Коллоди, оформленную Валерией в мрачных готических тонах.

Перевод Серджо Клаудио Перрони был, как всегда, безупречен. Эдвард – большой изобретатель новых слов: он месит их, будто тесто, и формирует новые из крошек старых; а Серджо – его итальянский голос. Возьмем, например, его трилогию Айрмонгеров (ее следовало бы прочитать всем): «Заклятие дома с химерами», «Фолшем», «Лангдон». «Лангдон» (Lungdon) – слово, в котором слышатся отзвуки сразу нескольких вещей. Это Лондон, но Лондон больной, с больными легкими, почерневшими от загрязнения окружающей среды. Так вот, Серджо, в блистательном озарении, преображает «Лангдон» в «Мглондон»[68].

«Лондра – это итальянское название Лондона, – говорит Эдвард Кэри, – и он озаглавил книгу “Ломбра”: названием, которое вместе с тем, что несомненно указывает на город, одновременно является и итальянским словом, означающим тень. Это подлинный Перрони – уверенный в себе, в совершенстве постигший темноту. Он изменил слово, тем самым только ярче осветив его и установив точную связь между моим английским и его итальянским».

Тем временем наш «Пиноккио» вышел в Англии под названием The Swallowed Man («Проглоченный»), и по сообщениям в Сети я вижу, что одним из его самых горячих почитателей, наряду с Маргарет Этвуд, является Макс Портер. Совершенно очевидно, что подражательное созвучие – или, иначе выражаясь, волшебство – витийствует, вьется витками и завивается вихрем, не требуя наших указаний. «Вить… вить… витивить».

После всех этих гармонических созвучий мне просто необходимо, чтобы появилась Алессандра со своей, как обычно поутру, зажатой в зубах сигареткой, со своим видом главной на районе и матерком через каждые два-три слова. Кстати сказать, если бы вчера ее не оказалось рядом и она не помогла мне поменять в принтере тонер, я бы пропала.

* * *

Сегодняшние заказы: «Алебастровые комнаты» Эмили Дикинсон, «Расписыватель вееров» Юбера Хаддада, «Дверь» Магды Сабо, «Конечный пункт» Питера Кэмерона, «Увиденное и услышанное» Элизабет Брандейдж, «Только из твоих глаз» Франчески Диоталлеви, «Жареные зеленые помидоры» Фэнни Флэгг.

Апрель

1 апреля

Вчера пришло сообщение от Вивиан Ламарк: «Читаю твое восхитительное стихотворение “Я шла под платанами” в этой чудной толстенной книге “Поэзия деревьев”».

И еще одно: «Где на U только одно дерево».

И наконец: «Представь только, что среди платанов ты рядом с Полем Валери, а по алфавиту за тобой идут поэты Эрба – трава – и Фьори – цветы! Ты будто в лесу!»[69]

О, благословенная ирония – легкость иронии, совершенно отсутствующая у меня и в избытке дарованная Вивиан. Та чисто женская ирония, что низвергает на твоих глазах привычные иерархии благодаря какой-нибудь запятой, какой-нибудь детали, которую ты сама даже бы и не заметила. Чудо таких строчек:

P. S.

Мы – поэты.

Любите нас больше живыми,

Мертвыми – меньше,

Ведь мы все равно не узнаем.

Мы, читатели двадцатого века, привыкшие к иронии Эудженио Монтале как к форме отстранения, отсутствия привязанности к чему-либо, перешли на новый уровень. Появилась Вислава Шимборская[70], которая получила Нобелевскую премию, и после того как все сначала посмеивались над старушкой с труднопроизносимым именем, жившей в доме для писателей, потом все поняли.

Да простит меня дерево за четыре ножки стола.

Да простят великие вопросы за малые ответы[71].

Сладостная мелодия, которая заставляет нас сдвинуться с насиженного места и посмотреть на все с другой точки зрения. Нас, растерянных людей в толпе других людей, нас, одних из многих, нас, больше не занимающих центральное место на мировой сцене, но бросаемых волей случая, как в игре «Микадо». И так же, как палочки в игре «Микадо», нас вытаскивают из этой хаотической кучи под названием жизнь одного за другим – при помощи тех, кто был спасен прежде нас. И требуется совершенно особая внимательность, ведь достаточно ошибиться на один шаг, на один тон – и все закончится. Лично я часто ошибаюсь на этот тон, у меня с ироническим регистром серьезные проблемы.

Сегодняшние заказы: «Ирландская невеста» Мэйв Бреннан, «Дворик “Ностальгия”» Джузеппины Торрегроссы, «Этот давящий день» Антонеллы Латтанци, «Человек ли это?» Примо Леви, «Сердце не показывается» Кьяры Валерио.

2 апреля

Завтра приезжает Лаура с Мирто и кроликом Персиком. Воцаряется веселье и хаос. ПЦР-тесты оказались отрицательными. Лучиньяна держит оборону. Никаких фашистских партбилетов и никакого ковида, на сегодня уж точно.

Вчера я устроила революцию, перевернув иерархический порядок, сложившийся у нас в книжном. Поскольку я продаю много женщин и мало мужчин, и поскольку находятся те, кто считает, что это моя вина, потому что я поставила писательниц на верхних полках – над полками с писателями, – и поскольку Альберто Мангель удостоверяет, что любой посетитель обращает внимание лишь на то, что находится у него на уровне глаз, то теперь я разместила романы, написанные мужчинами, на полке вровень с полкой, где стоят романы, написанные женщинами. Посмотрим, что произойдет. В результате остались обиженными книги о путешествиях, оказавшиеся почти у самого пола, но в любом