март 2019 года, ковид еще до нас не добрался, и эту смерть никто не мог объяснить. Майкол растет похожим на отца как две капли воды. Несмотря ни на что, он веселый, открытый ребенок. Шустрый и сообразительный. Он был незапланированным, но сейчас он центр и сердце семьи. Так бывает в жизни. Ему говорят, что его папа наверху, на небе, что он на облачке. Он рад знать, что папа у него есть, и улыбается, щуря лукавые глазки. Однажды, когда они обедали в саду и уже принялись за спагетти, он встал из-за стола и с серьезным видом прижал пальчик ко рту:

– Ш-ш-ш.

– Что ты делаешь, Майкол, что такое? – спросила мама.

– Там паппа, – ответил он, показывая на облачко, вышитое на скатерти в центре стола. – Ш-ш-ш.

* * *

Сегодняшние заказы: «Грамматика ароматов» Джорджи Мартоне, «Невероятная история овощей» Эвелин Блок-Дано, «Квартира в Париже» Гийома Мюссо, «Вода в озере не бывает пресной» Джулии Каминито, «Пограничный лес» Федерики Мандзон, «Жажда» Амели Нотомб.

19 марта

Сегодня День папы, или паппы, как у нас говорят. Над Лучиньяной собрались облака, будто бы желая сказать нам, что все покинувшие мир паппы сегодня разлеглись на облачке, намереваясь понаблюдать, насколько их еще любят живущие на земле. Сейчас, однако, небо очистилось, царит мирная тишина. Есть одна фотография Майкола в «Фейсбуке»◊, в профиле у его матери, на которой он, сидя на ступеньке, смотрит, как на что-то живое, на вазон с цветами. Он знает, что его папа рядом, потому что на скатерти есть несколько облаков в окружении букетиков цветов, и поэтому он очень внимателен. Паппа – и его тоже – может быть где-то неподалеку.

А вот неподалеку от меня в эти дни кружит хейтер. Он бывший журналист одной влиятельной издательской группы, из Милана вернувшийся во Флоренцию, и чуть больше недели назад он описал меня так: «Авторитетная поэтесса Альба Донати, воспевательница Лучиньяны, Гертруда Стайн из народа, обремененная всеми возможными литературными почестями, медалями за феминистскую доблесть и солидарность, важными знакомыми, а также общественными обязанностями, обеспечивающими тому, на кого они возложены, чрезмерную дозу всеобщего доверия». Что я сделала плохого? Я написала в «Фейсбуке»◊ моему другу, оказавшемуся в самой гуще массмедиа, что называть женщину, пусть даже и приверженку фашизма, «коровой» нельзя, особенно в прямом эфире радиопередачи[60]. Мой портрет, написанный защитником моего друга, – это страница истории всех женщин. Огромный ком грязи, которым вооружается ни с чем не сравнимый мужской шовинизм. Зажатым в зубах окровавленным топором выступает использование бездоказательной дискредитации. Во всей этой неприглядной картине меня поразила «Гертруда Стайн из народа». Он мог бы сказать Вирджиния Вулф, Карен Бликсен, но уж никак не Гертруда Стайн. Может быть, он перепутал, может быть, он хотел сказать Жорж Санд из Ноана, городка во французской провинции, где писательница жила и собирала свои гербарии. В таком случае он угадал, поскольку помешательство на цветах, на саде, все эти юношеские восторги – все это относится и ко мне. Я тоже, как и Майкол, смотрю на вазу с цветами как будто это лампа Аладдина и слушаю новеллу «О чем говорят цветы». Дорогой хейтер, очень просто заниматься пустой болтовней, у нас же здесь все делается по-настоящему.

Шон Байтелл[61] на первой странице своей книги сразу же предупреждает, что он за человек. Воспользовавшись отрицанием Оруэлла, он определяет себя, вместе с многими другими книготорговцами, «невыносимым, нетерпимым и мизантропом». Он описывает себя как крайне неприятного человека, привлекающего кучу хейтеров, которые изливают свою ненависть на него в соцсетях.

Так вот, я не такая. Я не считаю себя невыносимой, нетерпимой и мизантропкой. Я любопытная, веселая и позитивная. Я люблю подсматривать в пакетах наших посетителей, что они купили, угощаю всех чаем, стараюсь, чтобы всем было хорошо. Полемика на повышенных тонах – даже при полном осознании собственной правоты – приводит меня в состояние смятения, некоего душевного раздрая. Тщеславие я считаю худшим из пороков. И часами смотреть на вазон с цветами, стараясь понять, хорошо ли ему, не нужно ли ему чего-нибудь, говорит ли он со мной, – так, как это делал Майкол и как делала Жорж Санд из Ноана, – это то, что возвращает меня к жизни.

* * *

Сегодняшние заказы: «Нечто» Кьяры Гамберале, «Города на бумаге. Жизнь Эмили Дикинсон» Доминик Фортье, Rosa candida Аудур Авы Олафсдоттир.

22 марта

Сейчас шесть утра, за прошедшие выходные у нас побывали восемь посетителей, восхитительное солнце и арктический холод. Какое счастье, что у нас есть столько заказов онлайн.

Донателла не появлялась, поскольку сейчас она очень занята своей распродажей детской обуви. У нее в подвале хранились нераспроданные остатки запасов из магазина, который несколько лет назад она открывала вместе с дочерью, слишком шикарного для наших мест: три года спустя они его закрыли. И вот теперь эти остатки радуют мам, изголодавшихся за пандемию по походам по магазинам; они бродят в нерешительности, выбирая цвета и размеры для своих детей и внуков. Но Донателлу так легко не сломить, она сделана из железа и хорошо держит удар.

Вчера мы только обменивались сообщениями: я отправила ей фото стрижки, которая идеально ей подойдет. Донателла вышла замуж «на стороне», с Грациано она познакомилась на дискотеке тридцать пять лет назад. Он эмилианец[62] до мозга костей, явно склонный к мужскому шовинизму и достаточно умный, чтобы принимать в свой адрес шутки именно на эти темы. Я всегда пою ему песенку Лучо Баттисти: «Эй, женщина, ты моя. / А когда я говорю моя, / Тебе не избавиться от меня»[63]. Но, по правде сказать, Грациано, как считает Эрнесто, будто все еще переживает медовый месяц. Двух настолько влюбленных друг в друга людей увидеть можно действительно очень редко.

Донателла на два года моложе меня – разница, которая в детстве казалась мне пропастью. Наше детское представление о времени лишний раз подтверждает, что время является не более чем нашим его восприятием. Когда мне было тринадцать, из Австралии приехал дядя Донателлы с восемнадцатилетним сыном Сильвано. Это было просто фантастическое лето. Мы запирались в подвале и танцевали рок-н-ролл. Он был влюблен, мне льстили его внимание и обходительность, у меня был магнитофон, у него – кассеты с Элвисом Пресли, и танцевал он божественно. Мы даже не знали, что слова, которые сводили нас с ума, – это американская считалочка, помогающая детям запоминать цифры: One for the money, two for the show, three to make ready and four to go. Вокруг нас крутилась одна мелкотня: Донателла, Луана, Тициана. Ничего общего с танцем Джона Траволты и Умы Турман. Я носила мини-юбки, и сверху у меня начинало слегка выпирать нечто, напоминающее округлости.

Как бы там ни было, лето 1973 года было очень веселым. Теплый сезон начался в апреле инаугурацией Всемирного торгового центра, не слишком впечатлившей наши умы, и должен был завершиться обычным сентябрем, но вместо этого события, прогремевшие 11 сентября, нашли сильный отклик в моих юных извилинах: государственный переворот в Чили, Пиночет у власти и Альенде, покончивший жизнь самоубийством. Мы же этим летом беззаботно танцевали и танцевали в подвале, где устроили танцзал.

Потом, спустя год, Сильвано вернулся в полной уверенности, что в Лучиньяне его ждет невеста, но меня здесь уже не было. Этого Донателла мне так никогда и не простила.

Сегодня понедельник, должна прийти Алессандра. Мне заранее смешно, когда я воображаю себе наш обычный разговор:

– Але, ты приготовишь мне завтрак? Пожалуйста.

– Хорошо, но вообще-то, слушай… еще только утро, а ты меня уже достала.

Я ее обожаю. Сегодня мы вместе пойдем посмотреть, что творится после удара молнии в доме Майка. Мне бы так хотелось, чтобы пришли наконец гольфы из Израиля. Это было бы просто замечательно.

* * *

Сегодняшние заказы: «Ученик счастья» Пии Перы, «Детство, отрочество, юность» Льва Толстого, «Почему ребенок готовится в поленте» Аглаи Ветераний,