Ее племянник был в семье единственным сыном — до него рождались все девочки. Долго ждали родители появления наследника, и наконец он родился. Вырос он малым работящим, с доброй душой и покладистым характером. Земли он имел пять танов 175, крестьянскую работу знал хорошо и управлялся с нею ловко, даже свиней и кур завел. Один за троих работал. Рассказала тетушка, как водится, и о женитьбе племянника. Получив приглашение на помолвку, она в универмаге Мицукоси купила невесте оби и сама отвезла подарок в деревню. Там она заночевала — торжество было назначено на следующий день. А наутро пришла племяннику повестка о призыве. Невеста сказала, что готова ждать его хоть целый век, но не прошло и двух лет, как душа героя вознеслась к предкам. Хорошо еще, что это случилось до свадьбы, а вот старики его — те об этом очень жалеют. И хотя рассказчица то и дело повторяла, что племянник ее пал «смертью храбрых в боях за родину», ее скуластое лицо, еще сохранившее загар деревенской жительницы, иногда нервно подергивалось.

Втянув голову в плечи, раненый с отсутствующим видом слушал разговор соседки со своей спутницей. Быть убитым или раненым, разумеется, не одно и то же. Но кто знает, может быть, ранение лишь на время спасает от того, что случилось с племянником старухи. Среди пассажиров битком набитого вагона вряд ли найдется хоть один, кому война не причинила горя. А ведь судя по последним радиосводкам, военные действия в Центральном и Южном Китае отходят уже на задний план. Рука, схватившая страну за горло, со времени Пирл-Харбора круто повернула ход событий в новом направлении. Три дня назад бомбардировщики Дулиттла 176 уже появились над Токио.

Тетушка, как и говорила, сошла в Кумагая. Сидевший с ней рядом пожилой мужчина, по виду заводской рабочий, пересел к окну; рядом с собой он усадил своего спутника — молодого прыщавого парня в старых суконных штанах, сидевшего до сих пор на поручнях скамейки, кое-как примостившись там.

Парню было не больше двадцати лет; всем своим обликом он производил впечатление отчаянного сорванца. Держа на коленях защитного цвета фуражку, точно такую, какая была на раненом, он небрежно вертел ее в руках. Шепотом он начал рассказывать рабочему о первом воздушном налете на город. В тот день парень перевозил листовое железо и запоздал с обедом. Не успел он развязать узелок со своими припасами, как завыли сирены и где-то загрохотали зенитки; испугавшись, он бросился бежать, позабыв про еду. Самолет пролетал над пустырем, где был свален уголь. Летел он низко, чуть не задевая за трубы соседней фабрики. Пилот за штурвалом был весь как на ладони, даже его большой крючковатый нос был видец. Парень так и ахнул от удивления, но, подумав, что дело может кончиться плохо, пустился наутек.

— Ав общем и воздушные налеты ерунда! — заключил он, выражая, по-видимому, не только свое мнение, но и суждение тех, с кем вместе спасался во время воздушной тревоги.— А что, правду говорят, будто у вас в Кавасаки бомбили заводы Мацуда?

— Правду.

— Это недалеко от вашего завода?

— Да нет, далеко,— словно огрызаясь, угрюмо ответил пожилой рабочий.

У него был короткий нос и заячья губа, которую стягивал уродливый лиловый рубец — результат стараний какого-то коновала. Когда он говорил, губа эта судорожно кривилась, отчего речь казалась подчеркнуто резкой и злобной. Зато его большие глаза с тяжелыми веками, глядевшие из-под обвисших полей линялой коричневой шляпы, светились добротой. Словоохотливый парень, по-видимому, не обращал внимания на его безобразный злобный рот, а только на его добрые глаза. Но когда он принялся рассказывать еще о каких-то злоключениях, глаза трегубого вдруг злобно блеснули и сделались страшными, под стать изуродованному рту. Однако голос его прозвучал неожиданно мягко.

— Не слушай ты всякий вздор,— сказал он ласково.

Метнув взгляд в сторону солдата и понизив голос, он предостерег парня: — Здесь, брат, говори, да не заговаривайся. Поосторожнее!

Оба они, по-видимому, направлялись по какому-то делу на один из военных заводов, строившихся под Токио.

За окнами вагона сияет голубое небо. Зеленовато-желтой дымкой курятся поля только что заколосившейся пшеницы. Шелковицы, заботясь о пропитании весеннего шелкопряда, оделись в густой покров из нежных листочков. Первозданной свежестью веет от овощных гряд, а между ними то тут, то там пестреют похожие на рекламу плакаты: «Да дарует нам небо победу!», «Да здравствует императорская армия!». Мелькают и, увернувшись от поезда, остаются позади крестьянские дворики и вишневые деревья, еще осыпанные великолепными махровыми цветами. Но вот в каком-то месте благодатные поля внезапно кончаются, и в пейзаже происходит странная перемена, словно с земли вдруг сорвали ее роскошный покров.

На обширных пространствах, где, казалось, взбудоражена сама земля, вместо крестьян лихорадочно работали землекопы, плотники, каменщики. В строительных лесах стояли приземистые светло-серые здания, и устрашающе поднимались к небу, но еще не дымились фабричные трубы. К самому полотну железной дороги подступали длинные ряды проволочных заграждений. Такие картины, разрезавшие вкривь и вкось мирные крестьянские поля, особенно часто стали встречаться со времени тихоокеанской войны.

Пожилой рабочий и его спутник направились к выходу: они, очевидно, подъезжали к своей станции. В вагоне пассажиры принялись за еду.

— Будете кушать?—спросила раненого сопровождавшая его женщина.

— Попозже,— бросил в ответ солдат, не поворачивая головы.

Из-под больших темных очков виднелся его чуть вздернутый нос; продолговатое худое лицо заострялось книзу, и линии щек сходились к подбородку, образуя треугольник. Но голос у солдата оказался неожиданно сильный, густой. С тех пор как он со своей спутницей сел в поезд, они впервые обменялись словами.

Рабочий и парень сошли.

Проехали Такасаки. В этом месте возвышенность, наподобие мыса в глубоком заливе, врезалась в равнину и, постепенно поднимаясь, уходила вдаль. Здесь кончалась низменность Канто, поезд въезжал в горную область Синано.

Станция Мацуида остается позади, и пассажиры приникают к окнам. Сколько бы раз ни проезжали они эти места, всегда повторяется то же самое, будто люди ожидают увидеть здесь что-то новое. Наконец слева появляется то, что возбудило их любопытство,-— знаменитые горы Мёги 177. Пассажиры переходят на левую сторону и любуются мертвыми вулканами. Если бы человеческие чувства имели физический вес, поезд наверняка накренился бы влево.

Набежало облако, похожее на грязновато-белое шерстяное одеяло, и закрыло солнце. Огромные каменистые горы