импульсу, который заставляет людей глазеть на дорожно-транспортные происшествия, смотреть фильмы типа "Пятница, тринадцатое", смотреть, как улитки растворяются, когда их посыпают солью.

У меня перехватило дыхание, когда ещё двоих младенцев вывалили на ринг.

Эти двое были меньше ростом и моложе. Ни одному из них не было больше месяца от роду. Самое большее. Но они двигались как взрослые, маневрируя, танцуя вдоль края ринга, нанося удары крошечными ножами, которые держали в руках. Оба обладали полным мышечным контролем и координацией. И я задрожал от страха, когда увидел, как они совершают эти неестественные им действия. Я больше не испытывал просто отвращения. Я боялся.

Это были не обычные дети. Было что-то определенно дьявольское не только в их бое, но и в самих их сущностях.

Что-то неправильное.

Мои чувства, видимо, отразились на моем лице, потому что очень тучный мужчина с ярко-красной атласной повязкой на глазу наклонился ко мне и спросил:

— Первый раз, а?

— Да, — я старался, чтобы мой голос звучал как можно ровнее.

Он ухмыльнулся.

— Знаешь, где они их берут?

Я покачал головой.

— После абортов. Но они пережили аборт, — он заржал; глубокий раскатистый грохот донесся откуда-то из его массивной груди. — Их тренируют специально для боев.

Я старался говорить спокойно.

— Какого они возраста?

Он указал на одного из бойцов, тщедушное существо с огромной головой и чем-то похожим на ряды жабр по бокам туловища.

— Педро, абортирован в четыре месяца. С тех пор тренируется. В течение года.

Он указал на другого бойца: младенца, размером чуть больше моей ладони, с ящерицеподобным хвостом, торчащим из нижней части спины.

— Чарльз, абортирован в три месяца. Это было пять месяцев назад.

Боже. Он не должен появиться на свет ещё в течение одного месяца.

Я попыталась вспомнить мои уроки по половому воспитанию. Я знал, что некоторые абортированные дети могут выжить — если аборт сделан ближе к сроку родов. Но они всегда были хилыми, мелкими существами, и жили только с помощью современной медицины.

Однако эти зародыши были абортированы гораздо раньше. И они выжили.

И теперь дрались…

Мне стало интересно, а как они изначально выглядели. В четыре и три месяца их тела, должно быть, только формировались.

Но их мозги, судя по всему, уже функционировали. Они были обучаемы.

Я снова переключил своё внимание на бой. Два маленьких ребенка кружили по рингу, как профессиональные боксеры. Чарльз атаковал; Педро делал ложный выпад. Педро атаковал; Чарльз делал ложный выпад.

Затем Чарльз допустил ошибку, чуть не споткнувшись о свой хвост, и Педро воспользовался этим, полоснув ножом по его щеке. Чарльз взвизгнул от боли — кровь хлынула по лицу. Он в ярости сделал выпад, целясь в живот Педро.

Это был плохой ход.

Педро отпрыгнул в сторону, высоко подняв нож, сталь на секунду блеснула в свете одинокой лампочки. Затем всадил крошечное оружие в голову Чарльза. ещё одно быстрое движение, и нож вонзился в живот его соперника. Затем нож Педро ещё раз сверкнул, вонзившись Чарльзу в промежность.

Чарльз упал на бок в опилки, брыкаясь, дергаясь и издавая высокие пронзительные крики.

Через минуту он наконец-то затих.

Педро подскочил к нему и начал полосовать ножом, при этом сам себе безумно хихикая. Диктору пришлось оттаскивать его от мертвого тела.

Я бросился в угол, и меня вырвало. Мои три последние приема пищи изменили свой маршрут по пищеварительному тракту и двинулись в обратный путь. Я старался рыгать как можно тише, но в мертвой тишине этой комнаты меня явно все слышали. Дон подбежал ко мне.

— Валим отсюда.

Он выглядел так, словно его тоже вот-вот стошнит.

Мужик на входе, улыбаясь, открыл нам дверь. Мне захотелось врезать по его костлявой роже, но вместо этого я просто проскочил мимо. Пронесся мимо арены для питбулей, мимо двух петушиных боев и пулей выскочил через главный вход. Снаружи даже задымленный, вонючий воздух Восточного Лос-Анджелеса казался приятным. Особенно после того ада, что творился в здании.

Дон появился через минуту с пачкой банкнот в руке.

Мы пошли к машине, не разговаривая друг с другом.

Внезапно из прохода между двумя зданиями выскочила темная фигура.

— Дональд, привет дружище.

Высокий мексиканский парень примерно моего возраста вырос перед нами. На нем были одеты яркие кричащие шмотки, на лице светилась широкая улыбка. Я предположил, что это знаменитый Филипп Эстебан.

Мое предположение оказалось верным.

— Филипп, — бесцветно произнес Дон.

— Получил мои бабки, братан?

Дон протянул ему купюры. Филипп весело рассмеялся.

— Зашибись! Я знал, что он победит.

Дон посмотрел ему прямо в лицо.

— Какого черта ты не сказал мне, что здесь происходит?

Улыбка Филиппа стала ещё шире.

— А ты бы тогда пришёл?

— Конечно нет, — Дон закрыл глаза и снова открыл их. — Будь ты проклят. Я должен позвонить в полицию. Устроить облаву на это место.

Взгляд Филиппа стал жестким.

— Нет. Не должен.

— Какого черта ты сам не пришёл?

Филипп переводил взгляд с Дона на меня и обратно.

— Я не мог, чувак. Это против правил. Видишь ли, я тренирую Педро. Вот откуда я знал, что он победит.

— Господи. Как тебя вообще угораздило ввязаться во все это? Как ты можешь заниматься чем-то подобным — обучать маленького ребенка убивать?

Улыбка Филиппа несколько померкла. Его голос понизился, стал тише.

— Я должен, чувак. У меня нет выбора. Педро… Он был бы моим братом. Если бы родился, он был бы моим братом.

Через несколько минут мы расстались с Филиппом Эстебаном и пошли к машине. Всю дорогу домой мы ехали молча.

Перевод: Игорь Шестак

Чудо

Bentley Little, "The Miracle", 2012

Это был не образ Девы Марии на оконном стекле или на кафеле в душе, и не статуя индуистского бога Ганеши, пьющего молоко.

Это был камень, поющий оперу.

Явная бессмысленность чуда, отсутствие связи с основными религиями — именно это и беспокоило всех. Другие так называемые чудеса были столь же бессмысленны, но за ними стояла мифология; обычные зрители и верующие все-таки могли вложить хоть какой-то смысл в бессмысленность силуэта, якобы напоминающего классические художественные изображения библейских фигур.

Не то что камень.

Явный реализм чуда вызывал у людей беспокойство. Оно не было неопределенным, двусмысленным или открытым для интерпретации. Это было конкретное, осязаемое, реальное, измеримое явление. Оно было тем, чем оно было, и его нельзя было спутать ни с чем другим.

Кроме того, камень не следовал никакому расписанию, не выступал по команде, а разражался песней, когда хотел.

Это тоже вызывало тревогу.

Это был современный камень, в том смысле, что он игнорировал мелодраматические стереотипы девятнадцатого века в пользу сериализма и минимализма, и других, более современных оперных форм. Некоторые эксперты предположили, что его цель — познакомить людей с новой