речи Черчилля с восхвалением России и Сталина. Восхваление это нужно Черчиллю, чтобы успокоить свою нечистую совесть и замаскировать свое враждебное отношение к СССР, в частности, замаскировать тот факт, что Черчилль и его ученики из партии лейбористов являются организаторами англо-американо-французского блока против СССР. Опубликованием таких речей мы помогаем этим господам. У нас имеется теперь немало ответственных работников, которые приходят в телячий восторг от похвал со стороны Черчиллей, Трумэнов и Бирнсов и, наоборот, впадают в уныние от неблагоприятных отзывов со стороны этих господ. Такие настроения я считаю опасными, так как они развивают у нас угодничество перед иностранными фигурами. С угодничеством перед иностранцами нужно вести жестокую борьбу. Но, если мы будем и впредь публиковать подобные речи, мы будем насаждать угодничество и низкопоклонство (вот когда, как кажется, впервые появилось это ключевое слово. – Б.С.). Я уже не говорю о том, что советские лидеры не нуждаются в похвалах со стороны иностранных лидеров. Что касается меня лично, то такие похвалы только коробят меня».

Не в пример многим другим политическим деятелям, для себя Сталин всегда писал сам. В приведенной реплике отчетливо чувствуется его жесткий стиль. Молотову опять пришлось извиняться перед Сталиным.

Сталин не на шутку возмутился, когда на основании сообщения московского корреспондента газеты «Дейли геральд» в начале декабря в зарубежной печати опять появились сообщения о его болезни и возможных преемниках. Он немедленно строго отчитал Молотова по телефону. Вдогонку Сталин направил в Москву такое послание: «Дня три тому назад я предупредил Молотова по телефону, что отдел печати НКИД допустил ошибку, пропустив корреспонденцию газеты “Дейли геральд” из Москвы, где излагаются всякие небылицы и клеветнические измышления насчет нашего правительства, насчет взаимоотношений членов правительства и насчет Сталина. Молотов мне ответил, что он считал, что следует относиться к иностранным корреспондентам более либерально и можно было бы пропускать корреспонденцию без особых строгостей. Я ответил, что это вредно для нашего государства. Молотов сказал, что он немедленно даст распоряжение восстановить строгую цензуру. Сегодня, однако, я читал в телеграммах ТАСС корреспонденцию московского корреспондента “Нью-Йорк таймс”, пропущенную отделом печати НКИД, где излагаются всякие клеветнические штуки насчет членов нашего правительства в более грубой форме, чем это имело место одно время во французской бульварной печати. На запрос Молотову по этому поводу Молотов ответил, что допущена ошибка. Я не знаю, однако, кто именно допустил ошибку. Если Молотов распорядился три дня назад навести строгую цензуру, а отдел печати НКИД не выполнил этого распоряжения, то надо привлечь к ответу отдел печати НКИД. Если же Молотов забыл распорядиться, то отдел печати НКИД ни при чем, и надо привлечь к ответу Молотова. Я прошу вас заняться этим делом, так как нет гарантии, что не будет вновь пропущен отделом печати НКИД новый пасквиль на Советское правительство. Я думаю, что нечего нам через ТАСС опровергать пасквили, публикуемые во французской печати, если отдел печати НКИД будет сам пропускать подобные пасквили из Москвы за границу».

Сталин непременно должен был показать своему окружению, что он здоров, во всяком случае, в такой степени, чтобы следить за текущими событиями и давать им свою политическую оценку.

Следует опять дать слово Борису Соколову: «На следующий день с подачи Молотова четверка (Маленков, Берия, Микоян и Молотов) отрапортовала, что во всем виноват заместитель заведующего отделом печати Горохов, не придавший должного значения злополучной телеграмме. Тут Сталина прорвало, 6 декабря он обратился уже только к Маленкову, Берии и Микояну, игнорируя Молотова: “Вашу шифрограмму получил. Считаю ее совершенно неудовлетворительной…

Присылая мне шифровку, вы рассчитывали, должно быть, замазать вопрос, дать по щекам стрелочнику Горохову и на этом кончить дело. Но вы ошиблись так же, как в истории всегда ошибались люди, старавшиеся замазать вопрос и добивавшиеся обычно обратных результатов. До вашей шифровки я думал, что можно ограничиться выговором в отношении Молотова. Теперь этого уже недостаточно. Я убедился в том, что Молотов не очень дорожит интересами нашего государства и престижем нашего правительства, лишь бы добиться популярности среди некоторых иностранных кругов. Я не могу больше считать такого товарища своим первым заместителем.

Эту шифровку я посылаю только вам трем. Я ее не послал Молотову, так как не верю в добросовестность некоторых близких ему людей (намек на Жемчужину). Я вас прошу вызвать к себе Молотова, прочесть ему эту мою телеграмму полностью, копии ему не передавать”».

Если раньше остальные члены Политбюро смотрели на конфликт между Сталиным и Молотовым как бы со стороны, то теперь была затронута и их честь. Назавтра в Сочи полетела новая шифровка: «Вызвали Молотова к себе, прочли ему телеграмму полностью. Молотов, после некоторого раздумья, сказал, что он допустил кучу ошибок, но считает несправедливым недоверие к нему, прослезился…

Мы напомнили Молотову о его крупной ошибке в Лондоне, когда он на Совете Министров (иностранных дел. – Б.С.) сдал позиции, отвоеванные Советским Союзом в Потсдаме, и уступил нажиму англо-американцев, согласившись на обсуждение всех мирных договоров в составе 5 министров (с участием Франции и Китая. – Б.С.). Когда же ЦК ВКП(б) обязал Молотова исправить эту ошибку, то он, сославшись без всякой нужды на указания правительства, повел себя так, что все сделанные им ошибки за последний период, в том числе и ошибки в вопросах цензуры, идут в одном плане политики уступок англо-американцам, и что в глазах иностранцев складывается мнение, что у Молотова своя политика, отличная от политики правительства и Сталина, и что с ним, Молотовым, можно сработаться.

Молотов заявил нам, что он допустил много ошибок, что он читал раньше Сталина гнусные измышления о Советском правительстве, обязан был реагировать на них, но не сделал этого, что свои лондонские ошибки он осознал только в Москве.

Что же касается Вашего упрека в отношении нас троих, считаем необходимым сказать, что мы в своем вчерашнем ответе исходили из Вашего поручения в шифровке от 5 декабря выяснить, кто именно допустил ошибку по конкретному факту с пропуском телеграмм московского корреспондента “Нью-Йорк таймс”. Может быть, нами не все было сделано, но не может быть и речи о замазывании вопроса с нашей стороны».

При этом они не преминули заверить Сталина, что никакого сговора между ними и Молотовым не было и не могло быть.

В тот же день Молотов сочинил личное послание Сталину: «Познакомился с твоей шифровкой на имя Маленкова, Берия, Микояна. Считаю, что мною допущены серьезные политические ошибки в работе… Твоя шифровка проникнута глубоким недоверием ко мне, как большевику и человеку, что принимаю как самое серьезное партийное предостережение для всей моей дальнейшей работы, где бы я ни работал (мысленно он уже расстался с креслом министра иностранных дел). Постараюсь делом заслужить твое доверие, в котором каждый честный большевик видит не просто личное доверие, а доверие партии, которое дороже моей жизни».

Все это Сталин неоднократно читал в письмах многих его прежних попутчиков, попавших по его воле за зарешеченные окна. У него был стойкий иммунитет к чужим страданиям. Разжалобить Сталина, поверить в искренность раскаяния было безнадежным делом.

Тройке Сталин не поверил, поэтому он ответил им коротко и раздраженно: «Вашу шифровку от 7 декабря получил. Шифровка производит неприятное впечатление ввиду наличия в ней явно фальшивых положений. Кроме того, я не согласен с вашей трактовкой