Дрожки.

Тряску. Голод и чувство беспомощности, потому как все-то вдруг позабыли про него, Савку. И соседка, которая и занялась похоронами, тоже.

Не забыла.

Просто… думаю, что не всего-то лишилась Савкина матушка. Или соседка так решила. Вот и схоронила несчастную, прибрав и сироту, и имущество его. А потом, после похорон, сирота, в отличие от имущества, сделался не нужен.

— Отдавай… все люди твари божьи, но некоторые — просто твари…

Как-то он не по-церковному говорит, этот дознаватель. Но становится легче. Там, внутри. Узел тугой развязывается. И снова можно дышать, хоть бы и светом.

— А от теперь чайку. Ты как?

— Что… это было?

— Так… благословение Господне.

Ага. А поподробней? Потому как там, дома, меня благословляли не единожды, но так никогда не штырило. То ли не так благословляли, то ли не те. Второе, чуется, вернее.

— У каждого из нас, Савелий… на от, держи кружечку. Крепко держи. Сладкий чаёк — самое оно, чтобы силы восстановить.

Надо же, уже и самовар принесли, и всё-то прочее, что к нему полагается. Когда успели только? Пальцы Савки цепляются за кружку. Самого его потряхивает.

— Так вот, у каждого из нас свой дар. И своя стезя. Ты вот Тень увидеть сподобился. И одолеть, что не каждому дано, а уж в твои-то годы — подавно…

— Я… язычник… проклятый… — выдавливает Савка, но чай берёт. И край кружки мелко стучит о зубы.

— Милостью Императора у нас свобода веры…

— Но…

— Господь велик. И мудр. Столь мудр, что не дано обыкновенному смертному постичь его замыслы. И если в мудрости своей он дозволяет существовать магометянам или иудеям… или детям Неназываемой, то не нам, слабым, тому препятствовать.

Неожиданно.

Реально.

— А… отец Афанасий говорит, что скверна… что от того, что я такой. Не только я, — Савка слегка путался. А вот я сидел тихо.

Очень тихо.

Что-то подсказывало, что если кто и способен почуять мое в теле Савки присутствие, так вот этот понимающий и добрый с виду мужик.

— Есть и такое мнение. Знаю. Я поговорю с отцом Афанасием.

Вот только не хватало. Сам-то Михаил Иванович в наших краях задержится ненадолго, а нам вот с отцом Афанасием жить и жить. И сомневаюсь крепко, что хватит у него христианского смирения, чтоб принять, простить и не отыгрываться на Савке.

— Н-не надо, — Савка и сам сложил два и два. — Он… так-то хороший. И молится крепко. Все вон иконы… светятся…

— Видишь?

— Вижу.

И я вижу, что теперь мужик сбросил маску расслабленности.

— И хорошо… тогда он и вправду молодец. Ты, Савелий, пойми, что и священники — они тоже люди. А у людей случаются и слабости, и заблуждения. И с мнением, что Охотники — суть порождение скверны, ты ещё столкнёшься не раз и не два.

— А если… и вправду? Тень ведь меня не видела, пока я не… не уставился на неё.

Савку передёрнуло от воспоминаний. И сердце его заколотилось быстро-быстро, но тяжёлая рука легла на плечо, успокаивая.

— Это свойство дара. И не только твоего. Отец рассказывал тебе, что есть тени?

— Нет. Он… он говорил, что я мал ещё. И не готов. Я знаю, что они есть… ну, все говорили, что они есть.

— Есть, — согласился Михаил Иванович.

А то.

После увиденного даже у меня сомнений не осталось, что тени есть.

— Наш мир лежит меж миром Вышним, где обретаются ангелы Господни и души праведников, а также миром, более известным, как Навь, куда попадают души грешников, — Михаил Иванович рассказывал спокойно. — Из мира Вышнего люди получают благодать, которая у иных становится Даром.

— Дарники?

— Именно. Они волею Божьей обретают силу повелевать огнём ли, водою ли. Исцелять, как ваша Евдокия Путятична… хорошая женщина?

— Хорошая, — согласился Савка.

— Вот и мне так подумалось, — кивнул Михаил Иванович. — Ты от кушай, кушай… кушай и слушай. От мира Нави тоже поднимается сила. Одни говорят, что происходит это из природного равновесия, дабы Вышний мир не поглотил наш всецело, а потому прорывы сии есть в какой-то мере благо. Другие, что происходит сие вследствие древней катастрофы, нарушившей целостность миров, что так-то они подобны яйцам куриным, каждый в своей скорлупе.

Савка хихикнул.

И окончательно расслабился. Ну да, человек, который говорит так забавно, не может быть плохим. А ещё вот чаёк имеется, сладкий, и плюшки, и варенья, и многое иное к беседе располагающее.

Не уверен, существует ли в этом мире наука психология, но Михаил Иванович точно знал, что делать.

— И когда скорлупа эта треснула, то и содержимое миров начало перемешиваться. И ладно бы только Вышнего. От него-то зла людям нет.

Одна сплошная польза. Ага. А я взял и поверил. Точнее не поверил, потому как нечто неуловимое изменилось в голосе дознавателя. Такое вот… будто сам он в сказанном сомневается.

И боится этим сомнениям верить.

— А вот от мира Нави исходит сила, которая, просачиваясь в наш, обретает форму.

— Тени.

— Верно. Тени. Существа оные сперва слабы и бесплотны. И оказываясь в местах безлюдных, они сами собой гибнут.

— А если людных?

— Правильно мыслишь. Ты сообразителен для своих лет.

От похвалы Савка расцвёл. И вторую плюшку цапнул, уже нисколько не смущаясь высочайшего присутствия.

— Тени не могут видеть людей сами. На сей счёт многие изыскания проводились. Иные были весьма… нехороши, — дознаватель явно собирался употребить иное слово. — Однако и узнать получилось многое. Не суть… важно, что тени питаются жизненной силой, а после — самой