Объявление

О прибытии дознавателя возвестила суета. Сперва, стоило чуть придремать, нагрянула Зорянка с ведром и веником. И громко охая, причитая и молясь — причём получалось у неё как-то одновременно — принялась наводить порядки.

— Господи, что ж это деется, что деется… — повторяла она, натирая дежурные иконы. Время от времени Зорянка поплёвывала на тряпку, а потом тёрла с особым остервенением.

Затем поменяла бельё.

И даже без ворчания почти выдала новую одежду.

Заглянула и Евдокия Путятична.

Антон Павлович, от которого тянуло свежим перегаром, пощупал лоб и рекомендовал лечение отдыхом. А батюшка Афанасий, вошедши в лазарет, щедро облил святою водой. Подозреваю, больше досталось мне, нежели стенам, но на том всё и затихло в ожидании.

Завтрак и тот отложили.

Я даже начал было подумывать, не попросить ли ещё еды, потому как шоколадным печеньем с сушками долго сыт не будешь, но услышал рокот мотора. Затем раздались голоса. Хлопнула дверь.

И другая.

Пол заскрипел под тяжестью тела. И, наконец, явился дознаватель Священного Синода.

От него пахло мятой и ещё клубничным вареньем. Сдобой. Ванилью. И главное, запахи эти не перемешивались, существуя каждый по себе. Они окутывали массивную фигуру дознавателя облаком, словно бы желая сгладить и очертания ее, и в целом страх, который люди испытывали пред Священным Синодом. В глазах же Савки, который только-только выполз из убежища души или разума, дознаватель вовсе был огромен. Он заслонил собой не только дверь и отца Афанасия, увязавшегося следом, но и весь мир.

— Доброго дня, — произнес дознаватель неожиданно мягким голосом. — Как себя чувствуете, молодой человек?

И улыбнулся. Вот хоть мы не могли видеть, но я остатки души поставить готов был, что он улыбнулся.

— Д-доброго дня, — слегка заикаясь, выдавил Савка. И попытался сползти с кровати.

— Лежи, лежи, — дознаватель замахал руками. — Тебе вставать ещё рановато.

— Лежи, — буркнул и я.

Вот не понравился мне этот тип. Категорически.

— Ну, давай, что ли знакомиться, герой, — произнес он вроде бы с насмешкой, но не обидной. — Меня вот кличут брат Михаил. Но можешь звать Михаил Иванович. А ты у нас Савелий. Верно?

— Д-да.

— От и славно. Хорошее имя. Сильное. И ты у нас не слабый. Брат Афанасий, а сообрази-ка нам чайку. Под чаёк всяко беседовать сподручней. И чтобы не пустого, с плюшками там, с баранками. С пирожками вот ещё можно. Любишь пирожки?

Спрашивает ласково. И Савка от голоса этого, от разговора, столь разительно расходящегося с ожиданиями, успокаивается.

— Люблю, — отвечает.

— А с чем? Я вот с яблоками…

И знак делает рукой, чтоб батюшка Афанасий вышел да не мешал беседе. Тот и выходит.

— Сладкие. Мама с вишней пекла. И с черникой, — сказал Савка и посмурнел.

— С черникой не обещаю… А матушку твою жаль. Помолюсь за неё.

И крестом себя осенил. И в том ни толики притворства. Ну или я не почуял. Хотя… Крепкий мужик. И дело свое знает хорошо. Савка вон почти уже доверием проникся, а если и дальше так пойдет, то и вовсе наизнанку вывернуться рад будет, лишь бы новому приятелю угодить.

— Тяжела доля сиротская… — выдал дознаватель. — Я вот своих родителей и не ведаю… Подкидыш.

Савка на него и глянул иначе.

Не врёт?

Не врёт. Хрен его знает, откуда это понимание, но точно знаю, что не врёт. И вновь же на доверие работает. А Савка ещё мелкий и на манипуляции ведётся. На такое вот, тщательно отмеренное доверие, которое ему представляется полным.

— К монастырю святого Георгия, — продолжил Михаил Иванович. — Господь так пожелал. И стезю мне с малых лет определил. Как и тебе её определили.

— Я, — Савкина рука потянулась к медальону. — Не хочу…

— Страшно было?

Савка кивнул.

— Очень, — выдавил он тихо. — Я… Я не хочу снова… не хочу такое видеть!

Но дознаватель головой покачал и промолвил:

— У каждого из нас свое испытание… Позволь?

И тяжёлая рука легла на макушку, показалось, что того и гляди придавит, а то и вовсе раздавит.

А потом от неё потянуло… Силой? Светом? Теплом? Всем и сразу. И свет этот с теплом пробились сквозь кожу. И дальше. И в самую глубь Савки ухнули, разом выдернув всё то, что люди прячут от посторонних глаз.

Страх.

Обиды пёстрым ворохом, от самых ранних детских, где разбитые коленки мешались с сахарным пряником, который родители не купили, до поздних, густых, тягучий, что дёготь. В них и боль. И стыд. И ненависть, пока слабая, зарождающаяся, но уже явная вполне. И так хорошо мне знакомая. К смешкам за спиной.

К прозвищу.

Барчук.

К тычкам исподволь и подножкам. К мокрой кровати, за которую Савка получил нагоняй, потому как решили, будто он ночью обмочился. И весь день заставили стоять в углу, в одном исподнем. Никто и слушать не захотел, что воды просто налили.

Всем было весело.

А его душило то непонятное, не имеющее словесного выражения чувство, когда горло перехватывает невидимая рука, в груди же то ли огонь кипит, то ли, наоборот, холод вымораживает всё. Того и гляди сердце осыплется горсткою пепла.

Оно не осыпается.

Оно запоминает. И ситуации. И имена.

Я… я своим обидчикам отомстил. Не сразу, конечно. И не всем. Некоторые не дождались. Вован, который меня в нужник головой макал, сдох от передоза. Да и… не хочу об этом думать. Не сейчас.

— Вот так, малыш, дыши… глубже дыши. И не держи в себе. Отдай.

Что?

Обиду? Ненависть? Слёзы. Чувство одиночества. Или понимание, что всё-то, что жизнь окончена? Завывания плакальщиц. Стылый