Шрифт:
Закладка:
И если бы только сегодня, это еще полбеды. Мало, что ли, местечек на белом свете? Жаль только, что напрасно несколько верст отмерил. Но старик почувствовал, что этому проповеднику нового сорта, или оратору, как он себя называет, он должен будет уступить все бимы, надеть нищенскую суму и отправиться просить подаяние… Он задрожал от ужаса. В голове замелькали кусочки шести проповедей. Казалось, они смеются над ним, дразнятся, показывают язык и пытаются вырваться наружу, сбежать и оставить его одного…
Чем меньше времени оставалось до молитвы, тем сильнее становился его страх. Евреи начали собираться в синагоге, и через четверть часа там яблоку негде было упасть. На его проповеди никогда не приходило столько людей, и все выглядели очень серьезно. Видно, ожидали, что услышат что-то важное.
И вот старик слышит, что в синагоге становится шумно. Это явился новый проповедник. Народ расступается, старик тоже почтительно отходит в сторону, чтобы дать дорогу, смотрит, кто сюда пожаловал, и что же он видит? Молодой человек лет тридцати, черная бородка аккуратно причесана (и можно поклясться, что подстрижена), белая манишка, кафтан не сказать что короткий, но и не слишком длинный. «О господи! — чуть не крикнул старик. — И вот этот будет тут проповедовать? Вы его на биму пустите?» Он не понимал, что происходит, и кипел от гнева. Хотелось выкрикнуть на всю синагогу: «Безбожник!», но он сдержался. Надо все-таки сначала послушать, что тот скажет.
Он видит, как новый проповедник поднимается на биму, гордо оглядывается по сторонам и начинает метать громы и молнии. Странно, но он тоже говорит о Стране Израиля. «Спокойно, — думает старик, — пока ничего страшного». О Стране Израиля у него самого есть отличная проповедь, он постоянно читает ее в местечке под названием Ребзевичи, потому что оттуда двое стариков уехали в Святую землю умирать, там эта проповедь всегда очень кстати. Но он слушает дальше и чувствует: что-то тут не так…
— Нож уже коснулся шеи, а вы ждете Мессию…
Нет, все-таки это безбожник. Но почему все молчат? Он замечает, что все стоят, замерев, и с воодушевлением, с восторгом ловят каждое слово.
— Ехать в Землю Израиля умирать? Нет! Она дана нам для жизни! Мы хотим жить!
Ни притч, ни цитат из священных книг, но так убедительно, так верно, что и возразить-то нечего. И старый проповедник чувствует, что его время ушло, никогда он не научится так говорить. И ему становится больно на душе.
Огорченный, рано утром он пошел в другое местечко. Конечно, там он никого из «новых» не встретил. Наверно, он бы вскоре и вовсе о них забыл и продолжал верить и надеяться, что мир стоит как стоял и евреи по-прежнему живут, как им Господь Бог заповедал, но перед самой молитвой, когда он готовился читать проповедь, его надежды рассыпались в пух и прах. К нему подошел юноша, вежливо поздоровался и спросил:
— Вы сионист?
— Чего? — Старик испуганно вытаращил глаза.
— Я имею в виду, не могли бы вы рассказать что-нибудь о сионизме? — улыбнулся юноша.
— Сионизм… — нахмурился проповедник. — Я что, безбожник, что ли? Я о Торе говорю…
Сказал, но сам-то знал, что лукавит.
Он очень хотел бы рассказать что-нибудь о сионизме. Если новые проповеди идут лучше старых, почему бы и нет? Тот молодой говорил так красиво, так искренне… А он никогда так не сможет. Никогда!
Он опять читал свою старую проповедь, и его мутило со страху. Все мерещилось, что юноша, который спрашивал о сионизме, стоит перед ним и смеется ему в лицо…
*
Вскоре народ совсем распоясался. Чем дальше, тем охотнее евреи слушали новых проповедников, сионистов, а про старика и вовсе забыли. Теперь ему случалось стоять на биме в пустой синагоге, где только шамес дремал в углу, да раввин сидел, углубившись в Талмуд, потому что считал себя большим ученым и проповедей вообще ни в грош не ставил. В кружку у дверей с каждым разом кидали все меньше монет, и старику оставалось только сбыть по дешевке свои шесть проповедей и пойти по миру с нищенской сумой.
Но он не сдавался. Не позволяли седая борода, придававшая ему вид настоящего знатока Торы, и длинный черный атласный кафтан, хоть и изрядно поношенный. Надо было что-то придумать. Например, выучить, кровь из носу, новую проповедь о Сионе. В одиночестве он не раз пробовал порепетировать, но ничего не выходило. Во-первых, ему не хватало новых слов, которые используют новые проповедники, во-вторых, он никак не мог найти подходящей интонации, а старая тут не годилась. И, в-третьих, он сам не верил в то, о чем пытался говорить. Ему казалось, что, едва он поднимется на биму и начнет проповедовать, все сразу поймут, что он лжет. Людей не обманешь!
Отчаяние и гнев сжигали его изнутри. Если б он только мог, он бы всех этих новых проповедников, сионистов, стер с лица земли, чтоб от них и следа не осталось. Но он стар и слаб, его оружие — шесть проповедей — давно затупилось. Не очень-то повоюешь!
Но он должен спастись, должен найти новое оружие. К счастью, он узнал, что эти черти-сионисты, слава богу, пока не всех евреев сбили с пути. Осталось еще немало местечек, особенно в Польше, где их называют безбожниками и на порог не пускают. Старик схватился за эти местечки, как утопающий за соломинку. Гнев и ненависть к новым проповедникам, что позарились на его кусок хлеба, наконец-то помогли ему выучить седьмую проповедь. Он обрушился в ней на безбожие, которое «новые» сеют среди еврейского народа.
Часто ему становилось тревожно на душе. Кто знает, не потеряет ли он из-за этой проповеди долю в Царстве Небесном? Ведь он выступает против Страны Израиля, против того, чтобы евреи селились на Святой земле, где каждый будет сидеть под смоковницей возле пчелиного улья и спокойно жить, не заботясь о новых проповедях ради куска хлеба. Но он успокаивал себя, что многие раввины тоже злы на сионистов. А ведь раввины, наверно, в Талмуде прочитали, что евреи должны пока пребывать в изгнании, и он снова и снова повторял свою проповедь. Однако это продолжалось недолго. Однажды, после молитвы поднявшись на биму и начав седьмую проповедь, он заметил, что в синагоге становится слишком шумно. Старик понял,
