В общем, все местечко просто помешалось: нужен ксендз!

Приезжает кто-нибудь, останавливает на улице прохожего, здоровается и спрашивает:

— Ну, как вы тут поживаете?

А ему отвечают:

— Да ничего хорошего! У нас же ксендза нет.

— Зачем вам ксендз? — Приезжий изумленно таращит глаза.

— Как это зачем? — удивляется в свою очередь местный. — На базар же никто не приезжает! На жизнь не заработать!

— Ага! — Приезжий сразу смекает, что к чему. — И правда, ничего хорошего. Что же вы предпринимаете?

— В том-то и беда, что ничего! Я же вам о том и толкую! — кипятится местный. — Все сидят сложа руки, будто никому ничего не надо… — И начинает поносить свою общину на чем свет стоит.

Потому что все только вздыхают, да чешут в затылке, да тоскуют по польскому священнику.

А про миснагидского раввина совсем забыли. Ксендз — это куда важнее.

1904

Старый проповедник

С худой котомкой за плечами и шестью проповедями в голове он ходил по местечкам, одаривая общину за общиной двумя проповедями из тех, что знал. И в каждом местечке шамес ставил у дверей синагоги кружку, куда все, кто приходил послушать, опускали грош, копейку или три.

И в кружке всегда оказывались две-три фальшивые монеты. Он хмурился, и его длинная борода удивленно покачивалась из стороны в сторону: «Как же так? За Тору фальшивкой платят!» После вечерней молитвы он показывал их шамесу, вдруг тот решит, что они хорошие, но такое чудо случалось редко. Шамесы — народ строгий, никто из них не скажет на сомнительную монету: «Кошерная!» Тогда проповедник тяжело вздыхал, что евреи в изгнании совсем испортились, забирал у шамеса монеты и клал их в особый кошелек. Он хранил их там, чтобы не спутать с настоящими и, Боже упаси, не согрешить, случайно расплатившись где-нибудь поддельной.

Оба кошелька, с настоящими и фальшивыми монетами, он прятал поглубже за пазуху, ложился в синагоге на скамью и, еще немного повздыхав, засыпал.

Как уже сказано, он хранил в голове шесть проповедей, но нечасто, придя в местечко, выкладывал весь свой товар. И вовсе не потому, что он был плохой торговец и не хотел как следует заработать. Конечно, он охотно продал бы весь товар сразу. Это была бы большая удача! За шесть проповедей он выручил бы рублей двенадцать. А с такой прибылью он мог бы в другое местечко не пешком пойти, а извозчика нанять, со всеми удобствами подкатить в телеге прямо к синагоге и, может, даже на постоялом дворе остановиться. А если бы он достиг такой роскоши, то и за проповеди получал бы больше. Все-таки немалая разница между проповедником, который пешком ходит или на лошади ездит. Так в чем же дело? А в том, что местечки, по которым он странствовал, были очень бедные и больше одной, ну, пускай двух проповедей оплатить не могли. И на третий день он закидывал за спину котомку, ощупывал лоб, чтобы проверить, лежат ли там все шесть проповедей, а то вдруг он, не дай бог, две забыл в местечке, и потихоньку отправлялся в путь через леса и поля. Летом, в хорошую погоду, он ночевал под открытым небом, а зимой — в еврейской корчме, где, кроме сытного деревенского ужина, получал еще недурное подаяние.

В следующем местечке он выкладывал две другие проповеди. Во-первых, для разнообразия, во-вторых, боялся, что в синагоге окажется кто-нибудь оттуда, где он только что побывал. За годы он настолько выучил свои проповеди, что читал как автомат. Часто, стоя на биме[61], он думал о доме, о жене, о старшей дочери, которую давно пора выдать замуж, а проповедь течет себе, пока не «придет Искупитель Сиона»[62]. Иногда он сам не замечал, что уже закончил, еще долго стоял, глубоко задумавшись, что для народа в синагоге выглядело очень странно, и приходил в себя, лишь когда сироты начинали на разные голоса читать кадиш[63]. Спохватившись, он испуганно вздрагивал, целовал полог на ковчеге со свитками Торы, тихо спускался с бимы и еще тише садился где-нибудь в углу.

*

Иногда он думал, не выучить ли еще пару проповедей. Во-первых, за несколько лет он обошел все местечки и прочитал свои проповеди где по два, а где и по три раза. Правда. он знал, что у евреев голова занята мыслями о заработке, и вряд ли они помнят, о чем он говорил год или два назад, но все же полагаться на чудо не стоит. Во-вторых, в некоторых местечках две из его проповедей пришлись не ко двору. Он читал проповеди о фальшивых мерах веса, а в этих местечках урядники, злые как собаки, тщательно проверяли гири и уже немало протоколов составили. Так что две новые проповеди вместо тех, о фальшивых мерах, были бы очень кстати.

Однако подумать легко, а сделать труднее. Он всегда добирался до местечка усталый и измученный. Когда приходил в синагогу — на свой постоялый двор, ему нужно было умыться, летом — почистить от пыли кафтан, шляпу, ермолку и сапоги, осенью — просушить одежду, зимой — отогреться у печи.

После изнурительного пути и долгих процедур в синагоге ему необходимо прилечь отдохнуть, даже маленько подремать, пока шамес осторожно не тронет за плечо:

— Господин проповедник! Проснитесь, народ уже на молитву собрался, а вы все спите!

Так он и не мог выучить новых проповедей. Думал: «Хватит и тех, что знаю. Обойдусь!»

*

И все-таки настало время, когда бедному проповеднику пришлось на старости лет взяться за новую проповедь. Да такую, что ему и не снилось. А изучать ее оказалось труднее, чем учиться на доктора в университете.

А что поделаешь, так мир устроен! Теперь все хотят чего-нибудь новенького, и чтобы все по последней моде, даже проповеди. Грешный мир…

Вот как он узнал о проповедях нового сорта. Пришел он однажды в местечко и увидел на дверях синагоги листок бумаги. Вроде бы о проповеднике, да не совсем. Начинается как обычно: «ѓайойм»[64], но дальше вместо «идройш»[65] написано «ятиф»[66], вместо «ѓамагид»[67] — «ѓаматиф»[68]. Китайская грамота… «О Сионе». Что бы это значило — о Сионе? А в конце не как должно быть: «Выслушаем с радостью, и да снизойдет на него благословение», но нарисована шестиконечная звезда, и под ней подпись — имя и фамилия. Как-то не по-еврейски…

Он испугался. Запахло серьезной конкуренцией. Конечно, проповедники-конкуренты встречались ему и раньше.