Торговец позвал Антоша, все двинулись следом. Хаим отпер лавку и дал ему два горшка соли, кусок мыла, бутылку керосина и две пачки махорки.

На радостях Антош не знал, то ли плакать, то ли смеяться, и только повторял:

— Дзенькуе, дзенькуе…

— На тебе еще халы! — вдруг кто-то, когда Актош уже завернул товар, протянул ему две свежие булки. — Домой привезешь!

— И вот, возьми!

— На еще!

— Еще!

— Еще!

Со всех сторон несли халу для Антоша, и он от смущения уже едва мог выговорить свое «дзенькуе».

Всем стало радостно, весельчак Янкл Лейбес, который на праздник пригласил в гости дочкиного жениха и щедро накрыл стол, поднес Антошу стопку водки:

— На, пей и поезжай с богом домой!

Антош одним глотком осушил стаканчик, закусил куском халы и весело выкрикнул:

— Николи не забуду!

— Знаете, а он неплохой человек, этот гой… — заметил один в толпе.

— А ты хотел, чтобы он теперь тебя побил? — с улыбкой спросил другой.

При слове «побил» люди сникли и начали тихо расходиться по домам.

1902

Ксендз

Всякий раз после дневной молитвы, когда суббота уже собиралась в путь, а евреи выходили на улицу, словно желая ее проводить, в местечке начинали звонить колокола двух соборов, русского и польского, предвещая завтрашний христианский праздник.

Этот звон напоминал евреям о воскресном базаре, и некоторые, будто звездочеты, подняв глаза к небу, пророчествовали, какая завтра будет погода и большой базар предстоит или нет.

А базар нужен евреям как воздух, он дает пропитание всему местечку. Не только лавочникам и маклерам, но даже портным, сапожникам и прочим ремесленникам без него не обойтись. А где еще еврею заработать на жизнь?

И базар обычно бывал большой. Только в дождливые и морозные дни мужики не приезжали из дальних деревень, и евреям оставалось довольствоваться малым и надеяться на будущую неделю.

Правда, до двенадцати часов лавки и шинки должны быть закрыты. «Молитва в соборе идет, — объяснял своим подопечным знакомый сотский. — Нельзя!» Ну да ведь большой беды не будет, если лавочник или шинкарь до двенадцати выручит пару грошей. А сотский, хоть и набожный христианин, трубку курил и выпить любил, так что из-за этих двух слабостей грешил против веры и смотрел сквозь пальцы, если еврей во время христианской молитвы получал небольшой доход.

На что не пойдешь ради пачки махорки и стаканчика водки?

И местечковые евреи были довольны и своим сотским, и воскресеньями и благодарили Бога, что Он создал множество народов, и православных, и католиков, у которых разные церкви, и что они приезжают молиться, и нужные вещи покупать, и водку пить.

*

Однажды в субботу после дневной молитвы, когда евреи стояли на улице, а некоторые, будто звездочеты, смотрели на небо, пытаясь понять, будет ли завтра хорошая погода, и даже не сомневались, что будет, и довольно потирали руки, и благоговейно вздыхали, закатывая глаза, как вдруг один — лавочник по имени Хаим — сказал со смешком:

— А ведь польский собор не звонит. Ей-богу, не звонит!

— С чего бы это ему не звонить? — спросил другой лавочник.

Евреи, все, кто стоял на улице, напрягли слух, и вскоре кто-то подтвердил:

— Да, русский звонит, а польский нет.

И верно, слышался только гордый звон колоколов православного собора, словно он радовался, что его русское «бим-бом» не мешается с польским, потому как соборы не очень-то друг друга любили.

— Что-то тут нечисто, — заметил один в толпе, которая все еще смотрела на небо и радовалась, что завтра будет хороший день. — Схожу-ка я к собору, разузнаю, что случилось.

— А зачем? Вон Онуфрий идет, он католик, у него и спросим.

Мимо и правда шагал Онуфрий, высокий, седоусый поляк.

— Добрый вечер! — окликнул его тот, что вызвался пойти к собору.

— Только глупости какой не скажи! — предупредили его евреи. — Сам знаешь, поляки — люди с гонором…

— Можете на меня положиться, — гордо ответил тот и опять обратился к Онуфрию: — Куда это пан идет? В собор, наверно?

Онуфрий вздохнул и с отчаянием махнул рукой.

Его настроение тут же передалось толпе. Все дружно вздохнули и замерли, ожидая объяснений.

— Нет больше собора… И ксендза нет… — печально протянул Онуфрий.

— Что? Что? — Евреев будто громом поразило.

— Сегодня ночью ксендза забрали, а собор опечатали, — сказал Онуфрий убитым голосом.

— За что?! Почему?! — закричали евреи, перебивая друг друга.

— А потому, что притесняют нас, — ответил поляк. — Ксендз на нашем языке молитву вел, а кто-то донес…

— Ай-ай-ай! — посочувствовали евреи, не зная, чем его утешить.

Онуфрий удалился, опустив голову, а евреи молча стояли и чесали в затылке.

— А знаете, — вдруг заметил кто-то, — ведь нам ксендз нужнее, чем им.

— Как это?

— А так, что теперь по воскресеньям большого базара не будет. Католики куда-нибудь в другое место поедут…

— Так и есть, не будь я еврей, — поддакнул один, но сразу прикусил язык.

— Плохо дело, — согласился второй.

— Пиши пропало, — добавил третий. — Кто ж знал, что он такой дурак, что молится на языке, который законом запрещен?

— А знаете что! — вдруг воскликнул кто-то, кажется, даже с радостью. — Как ни странно, нам ведь лучше, чем им. Мы-то хоть молиться можем как хотим…

— Ну-ну, — с досадой возразил другой. — Посмотрим, как ты завтра запоешь, когда католики на базар не приедут, а ты без гроша останешься.

— Да, тут ты прав!

*

Как раз тогда в общине произошел раздор. В местечке было немного миснагидов[60], и они захотели еще одного раввина, литовского. В синагоге даже до драк доходило! Но случай с ксендзом так поразил евреев, что они забыли, кто миснагид, кто хасид.

Всех объединила одна цель: срочно найти польского священника! Не то конец местечку. Что ни воскресенье, базар все меньше, католики почти не приезжают.

И как-то раз в субботу после молитвы один миснагид, из тех, кто особенно рьяно требовал литовского раввина, воззвал к прихожанам синагоги:

— Что с нами будет, евреи? В голове не укладывается… Пора что-то насчет ксендза придумать. Погибнем же без него! По воскресеньям десятой части не выручаем от того, что раньше…

— Он прав! — поддержал его еще один. — Я разорился, с тех пор как ксендза не стало. Все католики в другие местечки ездят. Надо что-то делать!

— Прошение губернатору! — крикнул кто-то.

— Лучше алхирею! — прогремел другой.

— В сенат! — предложил третий.

— Пожалуй, дать придется, тут экономить не стоит, — по-деловому обратился к раввину один из хозяев, молящихся у восточной стены. — Ревизору или приставу. Как вы считаете, ребе?

— Да, тут такой