встретишь кого-то из наших в метро, среди чужих равнодушных лиц, то сразу захочется встать рядом, пойти за ним, как за кем-то своим.

Хоспис, это, конечно, не только стационар. На дому выездная служба патронирует около четырехсот семей. Это те, кто живут с неизлечимо больными детьми. И знаете, эти семьи продолжают приходить в хоспис даже после того, как их детей не стало. Приходят к нашим врачам, медсестрам и санитаркам – обняться, посмеяться, погоревать. Я всегда поражаюсь тому, как они находят в себе силы приехать, поблагодарить, улыбнуться медсестре, заглянуть участливо в палату, написать слова поддержки таким же родителям, как они. Я уверена, что эти встречи придают сил им всем. Становится не так страшно.

С радостью слушаю, сколько знаний у каждого сотрудника о каждом ребенке. Сколько деталей и мелочей, которые делают главное. Не поверите, как много труда требуется для того, например, чтобы удобно разместить на кровати или в инвалидном кресле маленького человека, тело которого деформировано болезнью. Десятки подушечек, которые шьются для каждого ребенка индивидуально, чтобы подошли под их деформации.

Все эти мелочи превращают тяжелых инвалидов в обычных детей, таких же, как другие. Постоянно кто-то из персонала, девочки-медсестры рядом – они всё знают. Какой ребенку нравится свет в комнате, как задвинуть шторы, на какую громкость включить музыку, какой любимый мультфильм, как завязать бантики и сделать хвостики так, чтобы было красиво и чтобы голова удобно лежала и заколки не мешали. Успевают и знают, какой сделать девочке маникюр и педикюр, чтобы ей хотелось пригласить одноклассников. Она с удовольствием вытягивает из-под одеяла ноги и дает их погладить.

Я была в пространстве, на которое не влияет ничего извне. В удивительном пространстве. Хоспис – и детский, и для взрослых – это про жизнь, а не про смерть. Невероятно благодарна там каждому за работу. Спасибо, что есть возможность к этому прикасаться.

Я – часть

Я сидела на веранде на даче в Никитине и мечтала о приближающемся отпуске. Мечтала и понимала, что здесь я точно не отдохну. Что я только загонюсь еще сильнее. Что мне не надо проводить отпуск на даче, с детьми, няней, собакой, работающим интернетом и кучей друзей, которые в выходные зайти не осмеливаются, потому что знают, что я дрыхну, а вот десятидневный отпуск их уже не остановит.

Я сидела и мечтала уехать куда-нибудь на край земли, на Чукотку, чтобы ни одного знакомого лица и без связи. И через пять минут я получила смс от приятельницы: «Нюта, у нас освободилось место в экспедиции на китов, поедете?» Думала я недолго. Даты совпали с отпуском полностью, через несколько дней я уже стояла в примерочной какого-то крутого походно-спортивного магазина и покупала по списку из незнакомых слов: энцефалитка, штормовой костюм, вейдерсы, непродуваемый баф, неопреновые перчатки, трекинговые ботинки, что-то там для рыбалки, спальник до минус пяти…

Господи, палатки, спальники, москиты, рыбалка – и я на это согласилась… Куда я, идиотка, я же всю группу подведу. Я не буду плавать к китам на сапе, потому что я не знаю, что такое сап, не надену прокатный чужой гидрокостюм, потому что мало ли там кто потный его надевал до меня, и еще потому, что это самоубийственно и безответственно: кит махнет хвостиком – и я узнаю паллиативную помощь из положения лежа как пациент районной больнички в Хабаровском крае…

Я улетела 18 августа. Восемь часов до Хабаровска и еще шесть на вертолете с дозаправкой в Бурукане (не поленитесь посмотреть на карте, жуткая жуть как далеко). Телефон я оставила на работе. Я осталась без связи с миром до 31 августа.

Я спала в палатке, ела то, что поймали те, кто умел рыбачить, играла вечерами в «бумажки» (страшная игра – даже самые умные выглядят дураками, происходит полная потеря лица и утрата авторитета), купалась в ледяном озере и в Охотском море, лазала по скалам, ела морошку и шикшу, ходила гулять вдоль берега с дуделкой, отпугивающей медведей, собирала камни и ракушки, вытряхивала песок из спальника, парилась в бане, не красилась ни разочка, не сушила волосы феном и вообще видела свое отражение больше недели только в воде.

Я мечтала о простом: чтобы телефон и интернет никогда не вернулись, и попить колы, и съесть мороженое. Я плавала под соленым дождем на катере, пила самогонку, чтобы не околеть от холода, наблюдала за бурым медведем, белоплечим орланом, маленькими бурундучками, которые бегают по камням и по белым просоленным стволам деревьев, выброшенным штормами на побережье. Я разглядывала морских зайцев – да, такие тоже бывают. Я ела на завтрак красную свежую икру, которую намазывать было не на что, и к концу недели она мне надоела… Я изучала какие-то совсем иные, чем у нас, дикие цветы, очень красивые и сильные, непонятно как успевающие вырасти и расцвести за полтора коротких летних месяца. Я поняла, что такое «суровый край» и «суровая природа». Я почувствовала это в холодной воде, в серых камнях на берегу, в скупой и низкой зелени, в собственном северном загаре, в соленом ветре, криках птиц и гигантских темно-серых расколах скал.

И я плакала. Плакала какими-то первобытными слезами. У меня перехватило дыхание, и я совершенно не могла шевельнуться, когда впервые увидела (и услышала) огромный китовый хвост, высоко поднимающийся из воды и с силой разбивающий поверхность залива пополам, опускаясь обратно. Звук от этих мощных ударов, как при грозе, запаздывал за картинкой и напоминал – вы не поверите! – грохот пушечных залпов во время салюта на 9 Мая.

Я плакала, потому что видела жизнь. Не человеческую жизнь, крохотную и незначительную, а Жизнь. Сотворенную Богом Жизнь. Величественную, вечную, непобедимую.

Я все-таки села на сап, и мы рано утром, в холодном и терпком тумане, выдвинулись в центр залива, к китам. Чтобы побыть с ними, послушать их долгие могучие выдохи, почувствовать размеры их спин и плавников, увидеть скорость, на которой заплывают в их гигантские рты сотни тысяч рыбешек, не имея никакой возможности изменить ход своей коротенькой жизни, обрывающейся в китовом чреве. Чтобы, лежа на сапе и покачиваясь на волнах, почувствовать, как мы беспомощны и ничтожны, как мы наивны в своих попытках изменить мир – тот мир, который живет миллионы лет и даже не замечает нас. Мы просто щепочки, жалкие тонкие щепочки на поверхности огромного холодного океана.

Я узнала, что все-таки умею быть счастливой. И счастье не в работе, а в понимании того, что я – существую. Я