четыре пакета еще есть.

– Зина, а чего нет? Чего надо?

– Чего надо? Ну, помидоры и огурцы – не надо, масло подсолнечное – не надо, кофе – тоже пока не надо.

– Зин, а вы можете наоборот? Можете сказать, что надо?

– Нютачка, ну вот колбасы – пока не надо… И вот паста томатная – тоже не надо, у нас есть…

– Зин, вот я стою у овощного отдела. Перцы, морковь, капусту, баклажаны – надо?

– Капусту? Нет, капусту не надо…

– Зина, а баклажаны?

– Синенькие? Синенькие можно…

– Ура! Сколько?

– Синеньких?

– Да! Сколько купить?

– Ну Нютачка, на рагу можно парочку и на рулетики парочку…

– Хорошо! А что, больше вообще ничего не надо?

– Почему не надо? Надо! Сметану вот не надо, и к чаю ничего не надо, и курицу пока тоже не надо…

– Зин, может, из бытовой химии что-то?

– Из химии? А! Нютачка! Вот что надо! Надо мясорубку хорошую, и Мише резиновые сапоги другие, и еще судочки надо, чтобы я вам в Москву голубцы для Ильи передала! И еще кастрюлю голубую найти нигде не могу…

– Поняла, кастрюлю купить? Большую?

– Нет, зачем кастрюлю покупать? Тут есть кастрюли… Просто куда-то задевали хорошую кастрюлю… А так все есть, Нютачка, приезжайте уже, мы уже стол накрываем. Вы когда приедете?

По пятницам я приезжаю туда, где от меня никому ничего не надо, где накрыт стол, где ко мне под бок с одной стороны ложится теплый Мишка, такой нахальный днем и такой уязвимый и трогательный вечером, во сне, а с другой стороны в белый шар сворачивается Чубакка; где утром Зина тихо ходит и слушает из-за двери, проснулась ли я уже, чтобы каша обязательно была теплая, а чай, как я люблю, не горячий…

В том времени

Мой младший сын Мишка бежит по дороге босиком, в руках веревка, орет, улыбается и смотрит только вверх – высоко в небе самодельный змей. Ни вперед, ни под ноги не смотрит… А зачем?

Тут если и врежешься в живот какого-то незнакомого взрослого, то он тебя по голове потреплет: ты это чей такой, пацаненок, а? Тут если на улице плачет малыш, то к нему быстро подойдет кто-то с соседнего участка и во всем обязательно разберется, и ребенок доверчиво вложит свою ладошку во взрослую, грязную от грибов и малины, руку и пойдет, всхлипывая и размазывая под носом соплю, к своему обидчику, а взрослый будет их мирить, скрепив два маленьких детских мизинца.

В Никитине время остановилось. Тут водители едут медленно, потому что или сами не совсем трезвые, или знают: на дорогах случаются дети. Тут на речке можно визжать, полоскать белье и мыться хозяйственным мылом. Тут пенка с клубничного варенья накрыта полотенцем. От мух. Тут два ориентира всего: «у пруда» и «у креста». Тут ничего не остается незамеченным, все всё про всех знают, и деревня делится на «на горе» и «под горой». И если ребенок потерялся «на горе», то ты его точно найдешь «под горой», и наоборот.

Тут взрослые не ругают детей за то, что те тырят клубнику в чужом огороде, потому что все знают: еще немного и дети вырастут, посадят свою клубнику, и у них в огородах тоже будет хихикать и шушукаться чужая малышня. Хоть тут уже не осталось ни деревенских жителей, ни петухов, ни парного молока, мы все, выросшие в Никитине, остались в том времени, и наши дети, слава богу, тоже с удовольствием погружаются в никитинскую глушь, в свободу и дремоту, где верша с карасями и купание на первом омуте; где дни рождения с гармошкой, с накрытым столом, к которому зовут всех, кто идет по дороге; и привыкают здороваться с каждым, еще издали (Здрасьте, теть Нин!! – Здравствуй, мой золотой!), и вырастают во взрослых, которые умеют друг другу доверять.

Кажется, это главное.

Резо

Моя мама, Вера Васильевна Миллионщикова, научила меня не откладывать радости на потом, ведь у наших пациентов нет этого «потом», любые желания надо стараться исполнять сразу, пока не передумали, пока есть силы на радость: шампанское, погулять, снег потрогать, или шашлык съесть, или прижаться к собаке, или футбол по телику.

Мы все остаемся собой и на больничной койке, если дать нам эту возможность, если снять боль, если близкие рядом, если нет страха перед персоналом. И Резо – Резо даже в хосписе.

Поэтому плачет он по-мужски – скупо, но все-таки плачет; плачет, когда видит грузинские хинкали из ресторана «Хачапури», горячие, для него специально привезенные.

Пусть плачет, это же жизнь. На всю оставшуюся жизнь.

Тот еще атаман

Когда во мне жил Лёва, мне казалось, что движения ребенка в животе надо слушать очень внимательно, в полной тишине, иначе их можно и не заметить. Илья клал руку мне на живот – и мы замирали… Мне казалось, что Лёвка очень деликатно скребет и почесывает меня изнутри одним своим крохотным тонким пальчиком.

А когда во мне рос Миша… Это было как НА! – БЕЙ ЕЕ! – БАБАХ! – ТРАХ! – ГО-О-О-О-ОЛ! Пару раз я даже ударила его обратно через свой жи-вот и велела сидеть поспокойнее, но ему было по фигу.

Врач, которая вела мои беременности, всегда уверенно говорила, что о характере будущего ребенка можно судить уже по его движениям внутри. С моими детьми она точно оказалась права. В первую же минуту Мишкиного (тогда его еще звали Фима) появления на свет она сказала: «Нют, слушай, он так на твою маму похож, прямо вылитая Вера Васильевна».

Когда родился Лёвка, мама пришла и сказала: «Нюта, не дрейфь, уши прижатые». Ага, отжались через сутки, и мы с ней хохотали над этими ушами, которые пружинили с первого дня и сразу выдавали в нем маленького Илью. А когда родился Мишка, мама вошла в палату, посмотрела на меня, встала на колени перед моей кроватью, обняла мои ноги и стала рыдать. Успокоиться она не могла. У моей бабушки, маминой мамы, погибли два сына, когда были еще совсем малышами, и в семье как-то прижилось мнение, что мальчики у нас в роду нежильцы. Мама решила, что Мишка (тогда еще Фима) не выкарабкается. Как это пережить – мы с ней не знали.

Илья, который на следующий день после рождения Лёвика дрожа взял его на руки и заплакал от нежности, во всем этом ужасе с Мишкой казался самым спокойным. Именно Илья спокойно и твердо говорил мне: