например от гномов, а ещё от дураков, солдат в отставке, плутов, бродяжек, поскольку эти функции, или энергии, имеют компенсаторное значение для королевства. Такие истории можно рассматривать как портрет невроза, односторонности, активизирующей трансцендентные энергии Самости, которые, желая восстановления целостности, работают над компенсаторным исцелением.

Как эти психодинамические стратегии действуют в сказках, так они действуют и в психике. Любой кризис выводит на поверхность ограничения сознательной жизни и выявляет потребность в её расширении и углублении. Лучший пример – Иов, который являлся покорным, благочестивым человеком, более всего чтившим законы и принятые в обществе нормы поведения, но при этом не имел представления о живом, автономном, трансцендентном Боге своего народа. Когда мир Иова оказался разрушен, а в жизни наступил катастрофический кризис, он вступил в новые отношения с этой трансцендентной силой, создавшей небо и землю, бегемота и левиафана. Благодаря этому он перестал благочестиво внимать речам и позволил открыться экзистенциальному зрению, перешёл от договора с Вселенной по принципу quid pro quo к радикальному переживанию влияния ужасного Божественного.

В этом микрокосме и заключается смысл кризиса для всех нас – жизнь приглашает нас сортировать и просеивать, определять, чтобы перерасти бывшие удобными представления о себе и мире. Мы вряд ли сможем поприветствовать с радостью кризис, но у нас нет другого выбора, кроме как перетерпеть, пережить его. Зато мы можем рассматривать его как поворотный пункт, благодаря которому наше осознание вырастет, психология обогатится, а внутри взорвётся сверхновая, наполняя нас доселе невообразимым знанием.[66]

10. Неизбежное условие

На одной из конференций, которая была посвящена «тёмной стороне личной и общественной жизни» и организована совместно Образовательным центром им. К.Г. Юнга в Хьюстоне и Колледжем отличников при Университете Хьюстона, моя коллега поделилась сильным переживанием, которое испытала на похоронах отца, – её буквально парализовало от ненависти к себе. Могильщик (яркая метафора для бизнесмена, который выступает в роли психопомпа Аида) попросил её помочь найти несущих гроб на похоронной процессии, а она не смогла пошевелиться и разрыдалась от навалившегося чувства вины. Даже спустя время она не смогла отпустить эту ситуацию, оставаясь, по сути, главным и единственным своим обвинителем. Мы все хотели ей как-нибудь помочь, поддержать и напомнить, что подобные события носят архетипический характер и затрагивают как минимум базовые комплексы. Простить за то, что она не могла простить себе сама, – за уязвимую человечность.

Большинство из нас не нашло бы более жестокого и искусного обвинителя, чем они сами. Ещё Кафка говорил, что считает свою жизнь бесконечным заседанием военного трибунала. Со временем я пришёл к убеждению, что если человек хочет, чтобы его воспринимали всерьёз, по крайней мере к середине жизни должен собрать немалый список своих недостатков, повторяющихся неудач, которые постигают его перед лицом глобальных вызовов, и частых путешествий в пустыню эгоизма и трусости.

Подобно мореходу Кольриджа, мы всегда путешествуем с мёртвым альбатросом на шее, который олицетворяет вину, мелочность и грех соучастия. «Соучастие» назвал нашим главным преступлением Альбер Камю в книге «Падение»: соучастие в огромном социальном зле, которое процветает вокруг нас, или более личное – в нашем избегании, рационализации и молчаливом согласии.

Мы все становимся «квислингами», или предателями, когда оказываемся перед потребностями души или даже перед сознательными этическими нормами, которые исповедуем. Или, подобно Д.Х. Лоуренсу в его автобиографической поэме «Змея», мы признаемся, что испытываем трепет перед величием жизни, а ещё до того, как окажемся приглашены к диалогу, прячемся, ускользаем, потому что до ужаса боимся глубины, которая может перед нами открыться. Вместе с Паулем Ти́ллихом мы признаемся в преступной банальности, в бегстве от этой глубины, верного служения и целостности. Кто не виновен в банальности? Многие из нас живут в гетто вины, и мы не испытываем радости от того, кто является нашими соседями.

Чтобы иметь надежду пережить вторую половину жизни, необходимо наконец научиться себя прощать. Глубокое определение «благодати», данное Тиллихом, – это способность принимать себя, несмотря на то что мы неприятные и нежеланные. Благодать, возможно, легко предложить другим, но очень трудно дать её себе. Да, в мире полно тех, кто погружается в рационализации и избегает брать на себя ответственность, но люди, которые держат эту книгу в руках, возможно, окажутся среди обитателей того из кругов описанного Данте Ада, который предназначен для тех, кто знает, где заканчивается ответственность. Поэтому моя коллега, которая сокрушалась из-за своей неспособности держаться на высоте на похоронах отца, в действительности стала выше – с точки зрения нравственности. Её природа получила искупление именно потому, что сама она отвергла любую его возможность. Являясь недостойными, мы все достойны, и нас искупает наша способность чувствовать, что мы не заслуживаем искупления.

* * *

Мухи настолько могущественны, что выигрывают сражения, парализуют наш разум, разъедают наши тела.

Блез Паскаль. Мысли

Если, как говорил Паскаль, состояние человека состоит из «непостоянства, скуки и тревоги»[67], то мы видим, что с XVII века мало что изменилось. С тревогой всё понятно, ведь наше состояние в лучшем случае идёт бок о бок с опасностью и неопределённостью. Но скука, когда мы окружены столькими отвлекающими факторами, призванными нас развлечь и отвлечь от важного? Насколько больше их сегодня, чем четыре века назад, а главное – что такое это «важное»? Может быть, великая бездна бытия? Как предлагает Джеймс Джойс в «Мертвецах»:

Мир, как мне кажется, похож на поверхность замёрзшего озера. Мы идём по нему, поскальзываемся, стараемся сохранить равновесие и не упасть. Но однажды появляется трещина, и мы узнаем, что под нами – невообразимая глубина.[68]

Вот от чего мы пытаемся отвлечься, и это неудивительно. Чем увлекательнее развлечение, тем быстрее наступает скука, потому что, как и в случае с любой другой зависимостью, побег с её помощью сиюминутен, а отвлечение неэффективно. Если бы оно было успешным, мы бы никогда не испытывали скуки, вызывающей дрожь и тревогу.

Мы снова и снова возвращаемся к краю пропасти, к трескающемуся льду под ногами, нависшему над тем, чего мы больше всего стремились избежать. Какая неразбериха, какая дилемма, какое затруднительное положение! Итак, скука является частью нашей культуры, которая жаждет облегчения, освобождения, побега. Чем больше мы пытаемся отвлечься, тем сильнее маемся от скуки и тоскуем. Ежедневное осознание смерти, великой неизвестности, неизбежного разрушения всего, что мы построили, – это огромная насмешка над имперскими фантазиями Эго. Но отвлечённое созерцание подобно стремлению средневековых монахов ставить на письменные столы черепа – оно заставляет осознать ту судьбу, которая скользит под поверхностью и однажды