Мужчина встал из-за стола, назвался. Ему стали зачитывать решение правительства и приказ о выселении. В это время из-за перегородки, отделяющей кухню от комнаты, вышла его жена. Увидев нас, она что-то спросила у мужа на родном языке. В ответ он произнес несколько слов, смысла которых мы также не поняли.

Женщина замолчала, посмотрела на нас взглядом, полным жалости, безмолвно моля о милости. Горянки без разрешения мужа никогда не заведут разговор с посторонними. Тем более в присутствии мужчины из их рода или вообще кого-либо из селения. Она просто молча смотрела на нас. Трудно было выдержать этот взгляд и нам стало не по себе от него. До сих пор я помню эти глаза, полные слез.

Проснулись дети: мальчик лет пяти-шести и девочка, младше своего брата на год-полтора. Спросонок они ничего не понимали, потому вначале смотрели на нас с откровенным любопытством, широко раскрыв глазенки, но увидев слезы матери, тоже заплакали. Ее беспокойное состояние передалось и им. Детям были чужды и непонятны интересы политики взрослых, которых и сами-то родители ничего не понимали.

Оперуполномоченный объяснил мужчине, что в течение отведенного времени семья должна покинуть дом, взяв с собой только самые необходимые вещи. Вечером на станции будет стоять состав, который доставит их к новому месту жительства.

С тяжелым сердцем мы выходили из дома, а впереди еще предстояло обойти дворов сорок – пятьдесят…

К девяти часам вечера операция была завершена. Эшелон с жителями села Алтиево и других близлежащих населенных пунктов отошел от перрона станции.

Штаб руководством операции положительно отозвался о ее проведении, выставил нам оценку «отлично». Но, скажите, можно ли дать превосходную оценку действиям, поступкам, принесшим человеку горе, страдания и беды? Сегодня это звучит кощунственно: людей выгоняют из дома, а тем, кто это сделал, выставляют отличную оценку.

4 марта 1944 года, закончив операцию в Назрани, батальон на автомашинах выехал в Верхне-Балкарский сельсовет для выполнения аналогичного задания в Кабардино-Балкарию.

Новости на Кавказе распространяются быстрее ветра. И на новом месте нас уже встречали совсем не так, как в Чечено-Ингушетии. Опять все повторилось сначала: плач, слезы, проклятия…

Однажды, когда мы с Виктором Деминым сидели на лавочке и курили. К нам подошел старик. Он поздоровался первым. Мы вежливо ответили на приветствие. Старик спросил:

– Сынки, откуда вы будете родом?

– С Волги мы, отец, нижегородские. Слышали, есть такой город Горький? Назван в честь писателя Алексея Максимовича Горького. А раньше Нижним Новгородом назывался.

– Как не слышать, слышал. Сам, правда, там не был, но знаю о таком городе. А вообще-то я дальше родного села никуда не выезжал. Дома, наверное, у вас остались родные – отец, мать, братья, сестры?

– Конечно. У нас семьи большие.

– А у меня было два сына. Старший, Адам-танкист. На 4-м Украинском воюет с фашистами. Недавно письмо от него получил. Пишет, что медалью наградили за форсирование Днепра. А еще ранен был. Месяц в госпитале пролежал, а потом снова в родную часть вернулся. Значит, не трус, не посрамил отца своего, свой народ? Я правильно говорю?

– Правильно … – пробормотали мы, не понимая в какую сторону клонит старик.

А он продолжал:

– Клянусь аллахом, если бы мой сын оказался трусом, я бы не пустил его на порог своего дома. На Кавказе трусость считается великим позором не только для семьи, но и для всего села. Внуки его внуков будут нести на себе этот позор, – старик присел рядом с нами на лавочку, сложив обе руки на клюку, вырезанную из дереву, такую же суховатую, как и он сам. – А второй сын, Вагиф, погиб смертью храбрых под Сталинградом…

Старик вытащил из кармана рубашки сложенный в несколько раз, потертый на сгибах листок бумаги.

– Послушайте, что пишет его командир: «Ваш сын… погиб смертью храбрых в боях с немецко-фашистскими захватчиками в боях за город Сталинград. Ценой своей жизни он спас своих товарищей, прикрывая их в наступлении огнем пулемета», – аксакал смотрел на нас широко раскрытыми глазами. Его взгляд говорил сам за себя. – Так мог поступить только настоящий мужчина, джигит. Я горжусь своими сыновьями.

Мы увидели, как на глазах старика навернулась слеза, но он сразу же смахнул ее рукой, так и не дав пробежать по щеке. Стыдно горцу показывать свою слабость.

– Так за что вы меня гоните из моего родного дома? Что я скажу своему сыну, когда он вернется с победой домой? И найдет ли он меня здесь на земле своих предков? Пока сын на фронте кровь проливает, его отца, словно скотину какую-то – в вагон? В чем провинились отцы, матери, жены, сестры и дети тех, кто сейчас бьется с врагом? Представьте, если бы на моем месте оказались сейчас ваши родители?

Старик поставил своими вопросами нас в тупик. Мы не знали, что ему ответить.

– Извини, отец, но у нас есть приказ и не выполнить его мы не имеем права…

Мы понимали, что не найдем таких слов, чтобы объяснить происходящее. Да собственно говоря, старик и не ждал от нас никаких объяснений. Он прекрасно понимал, что совершается чудовищная несправедливость, но винить нас не в чем. Мы были лишь исполнителями чужой воли и сами толком не понимали, почему творится эта несправедливость.

На сердце старца накопилось столько обиды и боли, что он решился высказать свою душевную исповедь перед нами, хотя не ему, а нам надо было каяться в своих грехах, которые мы творили, не понимая, что делаем.

– Понимаешь, отец… – начали мы неуверенно оправдываться, – есть такое решение правительства…

– Неверное это решение! Неправильное! Разве существует в мире такой закон, разрешающий человека из его собственного дома выгонять. Гитлер нас не выгнал, а свои пришли и выгнали. Так получается? Зачем ссориться русскому и балкарскому народам? Разве мы раньше плохо жили и дружили между собой? Как я после этого доложен относиться к своему «старшему брату» – русскому? Как я потом буду смотреть в глаза своим детям и внукам? А что вы скажете своим отцам, матерям, когда вернетесь домой?

Не дожидаясь ответа, старик молча встал и медленно пошел от нас прочь, тяжело опираясь на суховатую палку, а мы долго смотрели ему вслед. Нам показалось, что его походка стала еще более согбенной, а на его плечи давил не столько груз прожитых лет, сколько невыносимая тяжесть печали, скорби и обиды за причиненные ему на склоне лет несправедливость и позор.

Он нам высказал все то, в чем мы боялись признаться самим себе. И это было чистейшей правдой.

Тысячу раз был прав аксакал. Общество может изолировать от себя отдельных людей, которые не выполняют общепринятые правила и нормы поведения, назвав их преступниками в официальном порядке. Для этого существуют тюрьмы. И если, с точки зрения закона, все действия по их изоляции соблюдены, то ни у кого не возникнет сомнения в правильности действий органов правосудия. Конечно, бывают и юридические ошибки.

Но подвергать насилию, депортировать целые народы – означает совершение не юридической, судебной, а большой политической ошибки, так как выселению подвергается целая этнографическая группа людей, среди которых не все являются нарушителями существующих законов, даже если такие факты и были. Это уже политика шовинизма.

Для ее оправдания нашелся и «аргумент».

Якобы в годы оккупации фашистами Кавказа, чеченцы, ингуши, кабардинцы, балкарцы и другие народности, населяющие этот край, оказывали помощь врагу.

Народ живет там, где родились его предки. Где за многие века сложилась его история, культура, обычаи, язык. Народ живет на исконно своей территории. Лишить его всего этого означает ликвидировать как таковую народность. И тогда вся она становится эмигрантом поневоле. Происходит угнетение большой нацией маленькой нации. Не об этом ли в свое время предупреждал В. Ленин, когда говорил, что «мы, националы большой нации, оказываемся виноватыми в бесконечном количестве насилия и оскорблений..»?33